Михаил Литов - Середина июля

Где же моя душа, и что она собой представляет? - терзался он вопросами, ему казалось, что он, как глупая рыбина, угодил в невод, в ловушку. Как можно находиться без дела и без цели в чужом доме, исполнять абсолютно бесполезную роль хранителя сна задурившего человека, бороться как с наваждением с навязанным ему сознанием долга и думать при этом о чем-то важном? Болезненно он вспоминал теперь часы, проведенные дома в безделии, в пустяковых занятиях, в бесплодной суете, - он мог бы воспользоваться досугом и решить, прояснить нечто главное в своей жизни, а может быть, и в жизни всякого человека, но не воспользовался и не прояснил. Теперь он очертя голову летит в пропасть какого-то невосполнимого упущения, в бездну огромного и бездарного пробела, и это так похоже на смерть. И так ему важно и необходимо теперь понять то главное, как бы даже восстановить, но у него нет ни малейшего шанса сделать это, потому что он в чужом доме, в плену у чужой бредовой болезни и глупости, а по сути, в западне, там, где уже и главное не спасет его.

В бессильной ярости Апарцев топал ногами, сшибал на бегу стулья и преувеличенно кашлял. Стало совсем темно, он включил настольную лампу, и взгляд его тотчас упал на рукописи, аккуратной стопочкой сложенные на столе. Видимо, за этим массивным письменным столом Иванов трудится, удобно устроив руки на добротном зеленом сукне и бросая пепел сигареты в мощный зев изображающей что-то сказочное пепельницы, читает рукописи, решает судьбу присланных в редакцию творений. Это приличный реалистический рассказ, а это прочь - иррациональная мукулатура. Аналитический ум Иванова работает как режущая бумагу машина над тем, что не приемлет сердце, зато в сердце его тепло и удобно лежать сочинениям правильных, милых, чуточку старомодных реалистов. Апарцев ожесточенно усмехнулся. Иванов живет бедно, а стол у него богатый, не что иное как воплощенная писательская мечта. Иванов почувствовал уверенность в себе и в значительности избранного пути, когда завладел им. А было время, когда юный Иванов, внимающий лекциям маститых литературоведов и в подворотнях пьющий вино с будущими собратьями по перу, грезил о собственном кабинете, который обставит в соответствии с изощренным вкусом плодовитого, беспрерывно работающего, но отнюдь не витающего в эмпиреях писателя; знал и тогда, что, где и как расставит в этом кабинете. Не все сбылось, но стол, спору нет, великолепен. Апарцеву представилось, как Иванов сидит за ним, важный, даже надутый, и в его голове бродят нехитрые мысли; глядишь, иной раз и о бабах; разумеется, он ненавидит эти рукописи, которые все носят и носят в редакцию безнадежные, сумасшедшие писаки. Затеял Апарцев разговор с погруженным в сон Ивановым, потряс у него под носом судорожно сжатым кулаком, хотел вызвать безмятежно похрапывающего критика на горячий спор.

- А вот меня они всегда интриговали, эти чужие рукописи, - кричал Апарцев, - мне в них вечно чудится загадка, знаю я, что можно быстро пролистнуть что-то мелкое, неграмотное, жалкое, но и верю, что вдруг все-таки наткнешься на настоящий шедевр. Как же без такой веры, Петя? В рукописях, да, друг, именно в рукописях надо искать что-то новое, невиданное, небывалое, чего не найдешь даже в книгах, которые до сих пор не удосужился прочитать. Разве можно жить без надежды на такое открытие и чудо?

Нет, он не отдает предпочтение рукописям никому еще не известных авторов перед выдержавшими испытание временем томами, это было бы слишком, но если перед томами он испытывает здоровый и в сущности спокойный благоговейный трепет, то с рукописями его связывает какое-то иррациональное волнение, и это говорит, наверное, о его неизбывной тяге к постоянным открытиям. Если и стоит жить вечно, то разве что ради открытий, неуклонного расширения горизонтов. Вот и сейчас он на что-то надеялся в аккуратной стопке машинописных текстов, и смущало лишь то, что их дальнейшая судьба зависит от Иванова. В этом чуялась и его собственная зависимость от критика "Звона", ведь и его рукописи проходили через ивановские потные руки. Но выше и причастности Иванова к судьбоносным приговорам литературе, и интереса к сиротливо дожидавшемся решения своей участи рукописям поднималось в Апарцеве необходимость, жадная потребность без промедления выяснить для себя что-то важное и окончательное. Плевать, что он в чужом доме и приставлен часовым к паяцу! Здесь и сейчас! Апарцев вновь прошелся по комнате. В рукописях и в Иванове было, конечно, что-то лишнее, отвлекающее, сквозь рукописи просвечивали робкие глазки начинающих писателей, высматривающих в будущем надежду для себя, а Иванов, преисполненный сознания собственного достоинства и суровости, не спешил изучать их, прикасаясь же к ним, брезгливо морщился, - и то, и другое представлялось Апарцеву, тлетворной, как лепетовские писания, зловонной суетой. К счастью, он уже миновал стадию первых шагов на литературном поприще, всегда сопряженных с риском напороться на бессердечного рецензента. Иванов уже не страшен ему. Но многого ли он достиг, преодолев рецензентов и Иванова? В душе тусклая неопределенность, туман, душа словно болотные камыши, сквозь которые цедится вечерний туман. Необходимость чистоты и ясности режет как нож, работает четко, как игла швейной машинки, а результата, итога какого-нибудь не видать. Впрочем, всякий, кому предначертано судьбой со временем подняться на Олимп и с замечательной высоты окинуть пытливым взором мир, начинает с прохождения через такого Иванова, и может быть, не раз и не два суждено ему повторить это прохождение. Здесь и сейчас не для того ли он, чтобы, оттолкнувшись еще раз от Иванова, от его работы, от великолепного ивановского стола, подняться ступенькой выше, а то и дотянуться уже хотя бы кончиками пальцев до облаков? Вздохнув, Апарцев сел за стол и стал перебирать рукописи. Какая скука! Выучились грамотейству писания, и как плохо пишут! Как будто специально для Иванова. Апарцев недобро усмехнулся. Да, он делает работу, которую должен делать Иванов, и делает он ее гораздо лучше и именно с той чистотой помыслов, которой так не хватает Иванову. И сразу у него уже возникло знание, какую рукопись следует отложить, а какой стоит заняться. Это было знание профессионала; он гордился им, понимал, что работает отлично, что всегда справлялся бы с этими обязанностями лучше Иванова и было бы даже правильно, если бы "Звон" уволил Иванова, а его, Апарцева, взял, с заведомым интересом прислушиваясь к его мнению. В какое-то мгновение он уже постиг суть всей стопки рукописей, осознал, что в ней только одно маленькое сочинение, всего в несколько страничек, заслуживает внимания. Не сожалея об отвергнутых рассказах и повестях, стряхивая пепел в весомую сказочность пепельницы, он важно и зорко вчитывался в странный текст.