Николас Блинкоу - Белые мыши

— Что ни говори, а она из лучших. И практически пообещала сделать это. — Осано всхрапывает, устраивается на сиденье поудобнее. — Ты умасливаешь Луизу, она умасливает Аманду.

Я стараюсь оставаться спокойным:

— Предполагается, что Луиза поехала сюда отдыхать. Ей нездоровится.

— Да? Попробуй-ка ее удержать. Какой там отдых, при ее-то амбициях, — и Осано, просунув между спинками сидений голову, добавляет: — Без обид, ладно?

От него несет бренди.

Я гляжу на дорогу, чувствуя, как на лбу у меня натягивается и подергивается кожа. Сзади Биби говорит:

— Заткнись, Джанни.

— А чего? Что есть, то и есть, — он снова начинает посапывать.

— Одной Аманды, чтобы спасти нью-йоркское шоу, не хватит, — говорит Биби. — Тебе придется найти кого-то на место Джины.

— К черту Джину. Верно, Джейми?

Я, не оглядываясь, качаю головой:

— Кто такая Джина?

— Да я тебе про нее рассказывал. Была моей помощницей, пока не ушла.

— Не помощницей, а партнершей, — говорит Биби.

— То-то и оно. Я нуждался в помощнике, а получил партнера. Вон Джейми вполне может поработать вместо нее.

Ладонь Осано ложится мне на плечо. Биби возражает: «У Джейми нет опыта», но Осано ее игнорирует. Просто трясет меня за плечо и спрашивает:

— Как насчет этого? Ты чешешь спинку мне, я тебе. Ты позаботишься о Луизе, Луиза об Аманде, а я о тебе. Звучит неплохо?

— Я не могу быть твоим помощником. Я ничего не умею.

— Ты неплохо справился в Париже. И вообще, я тебя научу.

Я оборачиваюсь:

— Заставлять Луизу сделать что-нибудь я не могу. По-моему, ей лучше бросить все и вернуться домой.

— Так ведь не бросает же, верно?

Я качаю головой:

— Нет.

— От тебя требуется только одно, — говорит Осано, — выяснить, что происходит между Луизой, Амандой и этим сучарой Этьеном.

Вот уж чего я совсем выяснять не хочу. Пусть кто-нибудь другой за меня выясняет. И делает потом что угодно. А мне бы поспать.

Машина въезжает в пронизывающий Монблан туннель, налетевший внезапно ветер больше не позволяет мне слышать ни Осано, ни Биби. Я пытаюсь изгнать из головы любые мысли, сосредоточившись на веренице оранжевых ламп в потолке туннеля. Вскоре они сливаются в стремительно летящие, вспыхивающие в глазах полосы. И я начинаю плакать, тихо, чтобы никто не услышал. Слезы приносят мне облегчение; они текут так быстро, что вскоре все лицо мое становится мокрым. Я нажимаю кнопку, опуская на пару сантиметров стекло. И ветер высушивает лицо.

Вилла Осано расположена в нескольких милях от Монблана, вблизи итальянской границы. Мы подъезжаем к ней уже в сумерках. Ночь наступает так быстро. До шоссе всего четверть мили, но виллу окружают сосны, от которых становится еще темнее.

Водители сваливают багаж на мраморный пол вестибюля. Из-за перил галереи на нас смотрит горничная, но спускаться, похоже, не собирается. Осано топчется в вестибюле, выкликая женское имя:

— Мария! Мария!

Никто не выходит.

Кроме Осано нас здесь пятеро. Он оглядывается — четыре женщины в шубках и я, одни стоят, прислонясь к двери, другие опустились на кушетку под большим зеркалом в золоченой раме.

— Сейчас Винченте поставит «рейндж-ровер», — говорит Осано, — и отнесет сумки наверх.

В конце концов появляется горничная, и Осано быстро кричит ей что-то по-итальянски. Потом поворачивается к нам и сообщает:

— Ну вот, теперь и повар исчез. Похоже, ужинать придется вне дома.

Он снова зовет Марию. И снова несколько раз упоминает Винченте.

— Мне нужно поспать, — говорю я. — Можно, я поднимусь?

— Валяй, — говорит Осано и, снова обращаясь к горничной, кричит что-то, прежде чем прибавить: — Иди за ней.

Комната моя на втором этаже. Она почти пуста — только большая двуспальная кровать, кушетка и резной платяной шкаф родом, похоже, из Шри-Ланка или какой-то другой экзотической страны. Сумочка «Свисс-Эйр» по-прежнему при мне, но, заглянув в ванную, я вижу на пушистом белом полотенце новую, еще не извлеченную из футляра зубную щетку. Присутствуют также нитка для чистки зубов и зубная паста. Устал я настолько, что не без труда вытаскиваю щетку из футляра.

Мне снится наш первый дом у дороги, которую обступали плавательные бассейны. Луиза в моем сне помолодела, хоть и не сильно. Сестре полагалось бы быть восьми-, девятилетней, а ей около пятнадцати. Она сидит на надувном круге посреди бассейна, освещенная пробивающимся сквозь зимнюю кровлю оранжевым солнцем. Тут же и мама смотрит телевизор. Что она смотрит, мне не видно, но выражение ее лица меняется от ошеломленного до подавленного, изменения совершаются долгими, медленными циклами. Я понимаю, что смотрит она, скорее всего, на Луизу, присутствующую одновременно и на экране, и в бассейне. Глядя на маму, я вспоминаю, как неспешно меняются ее настроения, — еще медленнее, чем сейчас. Она способна оставаться ошеломленной несколько лет, а потом еще несколько — подавленной.

Наполовину проснувшись, я оглядываю комнату и не узнаю ее. Жаль, что проснулся, потому что я понял, о чем мой сон. Когда-то мама, показывая мне на видео «Барона Мюнхгаузена», сказала, что нашла Луизу в море, в жемчужной раковине. В фильме был один кадр с Умой Турман, целиком слизанный с «Рождения Венеры» Сандро Боттичелли. Мама сказала мне это, объясняя, откуда взялась Луиза. А когда я спросил, откуда взялся я, ответила, что сходила на тот же пляж и, поскольку она была терпелива, волны вынесли ей еще одну раковину. В которой был я.

Биби на четвереньках стоит рядом со мной на постели.

— Господи, все простыни мокрые.

Сновидение вышло таким живым, но, поскольку я знаю, что это был всего только сон, то понимаю — у меня подскочила температура. В то же время я чувствую, что вплотную подобрался к какому-то прозрению, теперь для меня потерянному. То, что идея порождена ознобом, вовсе не означает, будто она не верна. Меня охватывает раздражение, которое я никак не могу стряхнуть.

— С тебя же течет, Джейми. О боже!

Она права, — я лежу в луже холодного пота.

— Вылезай из кровати.

— Нет.

С каждым словом Биби раздражение мое нарастает.

— Надо переменить простыни.

И я вправду не знаю, стоит ли. Неужели это с меня столько натекло? Свешиваю ноги на пол и, голый, сижу на краю кровати. В комнате вдруг становится очень холодно.

— У нас с тобой одна комната? — спрашиваю я.

— А ты против?

— Нет. Не против, — я, кажется, наконец просыпаюсь. И, разглядев Биби как следует, улыбаюсь.

— Господи, теперь тебя трясет.

Она бежит в ванную и возвращается с полотенцем.

— Завернись. С постелью я управлюсь сама. Как по-твоему, у Джанни осталась хоть какая-нибудь прислуга? Интересно, как он добился такой преданности?