Николас Блинкоу - Белые мыши

По крайней мере, коллекцию Осано привезли. У института стоит большой фургон, к лифтам катят стойки с одеждой. Их не так уж и много — как-никак коллекция от кутюр. И все-таки больше, чем я ожидал. Платья на вешалках упрятаны в большие серого пластика мешки с молниями. Проходя следом за ними в здание, я замечаю Осано. Он разговаривает с мужчиной лет двадцати восьми на вид — моего примерно роста, с длинными темными волосами. Определенно, фотограф; с шеи его свисает на шнурке экспонометр. Я направляюсь к ним, и тут Осано толкает собеседника в грудь, называет его «минетчиком» и добавляет еще множество итальянских слов. Фотограф не отвечает любезностью на любезность, просто выпрямляется, расправляя плечи. Улыбочка у него почти злобная.

— Херня все это, Джанни, — говорит он.

Акцент французский.

Осано отвечает:

— Сначала ты будешь харить Аманду, а кончится тем, что отхаришь всю мою организацию. Я этого не допущу.

— А я ее уже отхарил, — сообщает фотограф. — И Аманду, и Луизу, обеих сразу. И, кстати, я был великолепен.

Теперь, увидев француза, я, похоже, знаю, с какого члена стянут презерватив, найденный мной под кроватью Луизы. Если француз не соврал, я, наверное, мог бы обнаружить их там целую кучу. Мне противно даже думать, что я прикасался к нему. Я бы себе руку отгрыз, да только не хочу подносить пальцы хоть сколько-нибудь близко к губам.

Осано с французом никак не разойдутся: два средиземноморца, пожирающих друг друга глазами. Прически у них почти одинаковые, темные волосы обметают воротники, впрочем, у француза воротника нет. На нем белая шнурчатая распашонка. Знает, что делает: в этом сезоне шнурчатые жилеты снова войдут в моду, правда, это одежда летняя, а сейчас конец января. Грудь у него не то выбрита, не то он удаляет волосы воском, однако ею пора бы уже заняться: сквозь веревочную сеточку видны V-образные очертания темной щетины. Осано вдруг отворачивается и бросает короткое:

— На хер!

Между Осано и дверью института влезает какая-то пиарщица, в руках у нее пюпитр с зажимом для бумаг, но Осано проталкивается мимо. Перед тем как он скрывается из виду, свет отыскивает лысинку под слабым лоском его волос. Француз некоторое время стоит, охорашиваясь, потом поворачивается и идет к лифтам. Я вдруг ощущаю вес полотенца и воображаю, как прямо здесь достаю из него пистолет Фрэда и, прицелясь в спину француза, проделываю новую дырку в его распашонке.

Оглядываюсь на пиарщицу. Она, похоже, не поняла, что тут произошло и требуется ли ее вмешательство. Но у меня есть к ней просьба:

— Excusez-moi. Avez-vous une enveloppe? [4] Простите, у вас не найдется конверта? (фр.)

Она тут же переключается, узнав во мне человека, которого видела наверху, и спрашивает, какой мне нужен размер. Я жестами изображаю формат A4 и говорю:

— Comme-ça.

— Suivez-moi. [5] «Такой». — «Пойдемте» (фр.).

Пиарщица ведет меня в офис рядом со справочной и указывает на пачку конвертов, лежащую на углу стола. Пытаюсь отыскать настолько большой и крепкий, чтобы он вместил пистолет Фрэда и не порвался. Чем дольше я таскаю пистолет в полотенце, тем больше мне становится не по себе.

Было время, я целые пантомимы разыгрывал с воображаемыми пушками. Я делал это наедине с собой, в самых повседневных ситуациях — топая поутру из спальни к кухне или сидя на унитазе. Из фильмов я имел представление, какие звуки издает, когда его заряжают, то или иное оружие; хотя теперь-то знаю — что их записывают наложением, чтобы выходило поэффектнее. Я встряхивал кистью руки и слышал щелчок, с которым встает на место барабан револьвера. Или слышал, двигая вверх и вниз сложенной чашечкой ладонью, звук, с которым подкачивается помповое ружье. Разыгрывая эти сценки, я даже изображал углом рта что-то вроде: «крр-крр» — затвор, стало быть, передергивал. Казалось бы, такого рода детские привычки с возрастом изживаются, однако мне, чтобы избавиться от них, пришлось здорово попотеть.

Я разворачиваю пистолет Фрэда, оглянувшись через плечо, дабы удостовериться, что пиарщица ушла. Точно, ушла. Держу пистолет в руке: он из тех, у которых собачка на дуле. Издаю такой звук, словно быстро передвигаю затвор назад и вперед, и на этот раз пистолет отвечает мне собственным звуком. Я слышу, как первый патрон входит в патронник.

Господи Иисусе!

Ладони мои вдруг обливаются потом. Пистолет словно бы ожил, а я понятия не имею, как сделать его безопасным. Держу его в вытянутой руке, другой нашаривая конверт. Конверт мне подвернулся большой, пухлый, и я опускаю в него пистолет. Потом отдираю от пачки жевательной резинки клейкую ленточку и запечатываю конверт. И все равно не чувствую себя в безопасности.

Час спустя я сижу в ресторане, у выхода на террасу, конверт лежит у меня на коленях. Фрэд как в воду канул, да в придачу и Осано куда-то запропастился. На глаза мне попадаются часы на запястье одного из рабочих, и я понимаю: время на исходе. Люди вокруг суетятся, но я чувствую, что они начинают паниковать. И их паника смешивается с моей. В животе у меня все еще болезненно посасывает — из-за злобы, которую я испытал к французу, и страха перед пистолетом на моих коленях. Даже если я сумею расслабиться, общая тревога все равно будет просачиваться в меня. Ей присущ самый настоящий привкус, она походит на жиденькое, желтоватое дуновение, заражающее все вокруг. И дело тут не в рабочих, нанятых для подготовки шоу. Они-то, наверное, еще и не поняли, что возникли осложнения. Но людям Осано, как и пиарщикам, которых он нанял, нужно, чтобы Осано был здесь. А его вообще нигде нет.

Когда Биби подходит и присаживается рядом со мной, она проводит рукой по моему плечу, чтобы меня успокоить. Я поднимаю глаза к ее улыбке, прекрасным белым зубам, маленьким, ровным — не большим и американским. Она спрашивает, не хочу ли я покурить. Я киваю и спрашиваю, не объявился ли Осано.

Биби пожимает плечами:

— Нет.

На Биби тенниска и штанишки… скорее даже трусики, белые, как у школьницы. Мужики, которые таскают мимо софиты и динамики, не могут глаз от нее оторвать, но Биби этого, похоже, не замечает. Порывшись в рюкзачке, она извлекает бутылку «Эвиан» и маленький кальян для марихуаны. Наливает воду в резервуар, поджигает уже умятую в чашечке масляную смолку. Когда она протягивает мне кальян, я качаю головой. Услышав ее вопрос, я решил, что Биби предлагает мне сигарету. Не знаю, может, она закуривает потому, что все вокруг уже дошли до ручки. Хотя ей, сдается, все нипочем, вероятно, она работает моделью не так долго, чтобы понять, насколько серьезна ситуация. Просто любит покурить.

Спрашиваю у нее:

— Вроде у фрейдистов есть теория насчет орального удовлетворения?