Дональд Стэнвуд - Седьмой лимузин

Я взял бокал с остатками вина и встряхнул его в руке. Как это ни странно, я почему-то ощущал себя в безопасности до тех пор, пока в бокале оставались несколько пузырьков.

— А как вы с Элио? Как вам удалось от них ускользнуть?

Ухмылка на губах Гривена стала сейчас довольно жесткой, как будто публичные воспоминания ночь напролет довели его до грани нервного срыва.

— Гитлер просто-напросто отпустил нас, Алан. Ну, хорошо, на самом деле это было не так-то просто. Но ведь он в конце концов был в те дни всего лишь частным лицом. Искусство убивать и глазом не моргнув он тогда еще не освоил. Странно, но если речь не шла о политике, у Гитлера вообще не было особого вкуса к насилию. Он даже показал нам свой охотничий домик, чтобы убедить, что не прячет под кроватью Люсинду. Взял с нас слово молчать обо всем и, в свою очередь, пообещал употребить все свое влияние на ее поиски. На том мы и порешили. — Гривен поднял бровь. — Вам никогда, наверное, не доводилось выслушивать столь откровенные признания?

Он не без приязни посмотрел на меня.

— Но мне кажется, вы хотите знать все детали. Что мы ели на следующий день на обед, чем питались потом всю неделю. И так — до конца наших дней. — Взяв вилку с блюда с холодными закусками, он провел по скатерти две параллельные борозды. — Мы с Элио начали каждый жить своей жизнью. До поры до времени. Вдали от Люсинды. И, что еще важнее, вдали от королевского лимузина. — Острые зубья вилки, наткнувшись на какое-то препятствие, согнулись. — Никто его с тех пор не видел. По крайней мере, не заявил о том, что видел. У Гитлера ведь не спросишь, да и столько свидетелей с тех пор умерло, начиная с той же Гели…

Анжела Раубаль не знала, благословлять ли Господа или проклинать его. Только не ведающий милосердия Бог мог бы убить Гели, а потом, одну за другой, закрыть все двери, через которые могло прийти утешение.

Роковые события начались, когда все, казалось, еще представало в розовом свете. Сперва стали возвращаться нераспечатанными письма, адресованные дьякону Сполдингу. Дьякон отбыл в Америку, объясняли в миссии. Нет, он больше не представляет интересы церкви.

Но даже окажись он здесь, чем он мог ее утешить? Анжела перестала молотить кулаками по ни в чем не повинному караваю хлеба — занятие, в которое она только что вложила всю свою злость. За кухонным окном золотилась гора Кельштейн. Дом трещал, стены дрожали, сотрясался, казалось, сам фундамент. Как правило, она радовалась тому, что остается дома одна, хотя такое случалось и нечасто. Но сегодня не испытывала никакой радости. Адольф уехал в Мюнхен, со Шреком, своим новым водителем. Жизненно важные дела — его вечная отговорка, словно какие-нибудь дела хоть раз не казались ему жизненно важными.

Она вытерла руки, вынесла кухонное полотенце на балкон и повесила на перила. Вот так-то. Все настолько очевидно, по крайней мере, для нее. Этот дом был черной катящейся глыбой, которая раздавила их существование.

Черной катящейся глыбой королевского лимузина. Гели завизжала от восторга, увидев его, буквально повисла на губах у Адольфа. Ах, я никогда не представляла себе, что он окажется таким замечательным! Давай покатаемся? Да, конечно, на заднем сиденье тоже чудесно, но мне хочется сесть спереди.

Анжела стояла у ворот и махала им рукой, наблюдая, как Гели подсаживается к Эмилю, как они оба целеустремленно и подчеркнуто смотрят только вперед, какая чувствуется между ними интимность, — и внезапно обо всем догадалась. Адольфа, когда лимузин отъезжал, ей видно не было. Только его затылок в маленьком овальном оконце, напряженно вздернутая вверх голова — так всегда бывало в отрочестве, когда очередная подружка отвергала его ухаживания.

Они отсутствовали слишком долго, а стемнело рано, как никогда, рано. В конце концов Гели и Адольф вернулись; глаза у обоих были пустые, друг с другом они не разговаривали; все это усугубилось на следующее утро, когда Эмиль исчез, словно его никогда и не было.

А сейчас Анжела, перегнувшись через перила, ждала появления другой машины, куда меньших размеров. А какой марки? Упомянул ли об этом Якоб? От мысли о его скором прибытии у нее задрожали руки, но лучше такая тревога, чем та, что снедает ее теперь днем и ночью.

И эта тревога внезапно вновь охватила ее. И вновь вспомнилось, как оно все было. Ужасные новости, и Адольф врывается в дом, буквально визжа и угрожая разнести из того же пистолета собственную голову. Вспомнился треск стульев, звон разбиваемого стекла, вспомнилась ночь после того, как Адольф наконец побывал на могиле и, очнувшись от собственных грез, обнаружил, что она существует на самом деле, — неприметный холмик в дальнем конце гаража.

Здесь он и стоял, обливаясь горючими слезами и вцепившись рукой в подфарник своей прекрасной машины. Адольф, плача, взывала Анжела, что бы подумала Гели? Наверное, рассмеялась бы, ответил он. Но никто больше не посмеет обойтись со мной подобным образом. Но тут он смешался и позволил сестре увести себя из гаража. Анжела, забери ее себе, спрячь, подевай куда-нибудь, мне наплевать, но чтобы слова «Бугатти» я больше в жизни не слышал!

Она попыталась выполнить его приказание, как поступала почти всегда. Вот почему ей пришлось позвонить Якобу. Адольф ни за что бы не одобрил этого, но он не узнает. Анжела взяла метлу и совок, принялась подметать на балконе — и занималась этим до тех пор, пока не услышала вдалеке шум мотора.

Но появилась не легковушка, а маленький грузовик, он вынырнул из-за поворота, взметнув в воздух тучу пыли, — да такую огромную, словно пылью и был гружен его кузов. Она махнула рукой, поначалу робко, но Якоб уже улыбался ей из окна кабины. Он показался ей более мужественным, чем при их последней встрече, и уж, конечно, более загорелым. Ему пришлось немало поработать на свежем воздухе. Он направился прямо к парадному подъезду, но Анжела внезапно представила себе отпечатки пыльных сапог по всему дому. Адольф наверняка наткнется на них. Нет-нет, закричала она, оставайся там, где стоишь.

Ей хотелось поцеловать его, но не сейчас, на виду у всей деревни. И, кроме того, плотская любовь казалась просто неприличной сейчас, когда Гели… но он поймет.

Я покажу тебе, как пройти, сказала она. Это недалеко. Они перегнали грузовик в самый центр Берхтесгадена, к старым конюшням, стоявшим как раз посредине между городской и пригородной частью селения.

Вайденгейм — так звали первого владельца конюшен; белые буквы на вывеске выцвели настолько, что их лишь с трудом можно было разобрать. Наследнику и сыну здешняя жизнь пришлась не по душе, он предпочел ей франкфуртскую суматоху, а пока суд да дело, не имел ничего против того, чтобы отдать отцовскую честь и гордость в аренду под склад. Анжела неторопливо управилась с большими раздвижными дверьми. Зрелище скажет само за себя.