Белинда Бауэр - Черные Земли

Не в первый раз Эйвери радовался чужой некомпетентности. В то же время он ощутил и укол тревоги: что, если он уже упустил свой шанс? Если его лицо появилось в газетах сегодня, значит ли это, что его не было там вчера? Вдруг С.Л. уже знает, что он на свободе, вдруг ему велели не выходить из дому?

Он подавил отчаяние, вызванное этой мыслью, и принялся разглядывать себя в зеркале заднего вида. Он не особенно походил на фотографию в газете. Да будь даже она его копией, люди все равно не отличаются наблюдательностью. Его могли бы задержать уже тысячу раз, будь у людей побольше мозгов, умей они делать выводы и доверять собственной заднице.

Никто этого не сделал. Иногда Эйвери казалось, что он невидим.

Колеся по Северному Девону, периодически плутая на новых дорогах, он истратил весь бензин. Пришлось заехать на заправку. Путаясь в кнопках и шлангах, Эйвери уже заготовил историю о том, что он француз. Но мальчишка в окошке едва глянул на него, так что улыбку, легенду и фальшивый акцент Эйвери приберег для другого случая.

Но, оказавшись в Шипкотте, он сразу понял, куда ехать.

Он миновал магазинчик мистера Джейкоби, заметив, что тот переименован в «Спар». Глобализация добралась и до Эксмура, с кривой усмешкой подумал Эйвери. Магазин был еще закрыт, и кипы газет дожидались снаружи, пока их рассортируют и выставят на продажу, чтобы жители Шипкотта тоже увидели его расплывчатую физиономию и были предупреждены, а значит, вооружены.

Эйвери пересек спящую деревню. Заворачивая в тупик, он заметил, что находится на шоссе Барнстепль. Сердце заколотилось так, что пришлось снизить скорость, вглядываясь в дома всевозможных оттенков персикового цвета в натриевом блеске уличных фонарей и мутном сером утреннем свете.

Сто девять, сто десять… Сто одиннадцать.

Эйвери остановил машину, не потрудившись даже съехать на обочину, и принялся разглядывать дом, в котором жил С.Л.

Много лет назад Эйвери играл в покер. Он не особо разбирался в нем и боялся проиграть и выставить себя дураком. Но лишь вытянув пару тузов и обнаружив, что остальные сбросили карты, он задрожал по-настоящему. И потому теперь, ощутив, как дрожь прошла по рукам, плечам, щекам и губам, Эйвери не испугался. Он знал, что его карты не побить никому.

Двигатель работал вхолостую, а Эйвери смотрел на темные окна невзрачного домика и представлял С.Л., спящего внутри, представлял, как скрипят ступени, бесшумно заглядывал во все комнаты, пока не находил наконец С.Л., слабого, доверчивого, полностью в его власти…

Эйвери выдохнул и заставил воображение успокоиться. Его мечты слишком близки к осуществлению, чтобы тратить время на подобные мысли. Если его худшие предположения сбудутся, если он опоздал, то можно будет вернуться к дому номер сто одиннадцать и попытать счастья здесь. Но сейчас… Воспоминание о безрассудности, некогда положившей конец его свободе, нахлынуло на Эйвери и удержало его за рулем, хотя он мог бы рискнуть съехать на обочину, выйти на узкий тротуар и даже заглянуть в приоткрытое окно.

Потеря бдительности стоила ему восемнадцати лет жизни. Повторять эту ошибку нельзя.

Эйвери быстро покинул деревню и вырулил на съезд к ферме в нескольких сотнях ярдов. Съезд был такой заросший, что Эйвери трижды проскочил его, пока не заметил наконец темный проем в изгороди. Машина скрипела и буксовала в зарослях, краска протестующе потрескивала под колючими ветками терна и ежевики.

Застряв окончательно, Эйвери достал заранее припасенный пакет, бросил туда бутылку воды и несколько бутербродов с сыром и помидорами и направился к плато.

Запах мокрого от росы вереска и воспоминания о детском теле на его руках заставили Эйвери остановиться. Он согнулся, упершись ладонями в колени, и постоял так, восстанавливая дыхание.

Терять бдительность было нельзя. Эйвери не питал иллюзий по поводу своего будущего. Он понимал, что не сможет долго оставаться в бегах, — особенно если его план удастся. Он так долго и так старательно готовился к легальному освобождению, что не мог и не хотел жить беглецом. Осуществив задуманное, он готов был умереть.

Единственная его цель сейчас — контролировать ситуацию, чтобы использовать недолгую свободу с толком.

Напряжение отступало, самообладание постепенно возвращалось. Эйвери знал, что должен постоянно держаться начеку: здешний воздух вкупе с воспоминаниями о прошлом и мыслями о предстоящем слишком уж сильно действовали на него. Эйвери даже вспотел, стараясь сохранить самообладание. Рука болела, голова слегка кружилась, но он не обращал на это внимания. Он знал, что такие мелочи не в силах помешать ему. Ничто не в силах ему помешать.

Он начал взбираться на холм. Мысли роились в голове тявкающими щенками, старающимися выбраться наружу. Эйвери оглушал этот шум. Он сделал глубокий вдох и попытался считать от тысячи в обратном порядке.

Девятьсот восемьдесят два… Девятьсот восемьдесят один… Девятьсот семьдесят…

Он остановился и завел отсчет заново.

Так, сосредоточившись на назывании чисел в правильном порядке, Эйвери добрался до Черных Земель.

Он без труда нашел курган.

Туман скрывал Шипкотт, но наверху воздух был чист и обещал вскоре стать прозрачным.

Ночь отступила, оставив бледное ясное небо, на которое из-за горизонта лениво выползало солнце.

Эйвери поднялся на вершину кургана и прилег.

Возбуждение кипело в нем, он стиснул кулаки так, что побелели суставы, прижал их к бедрам. Он должен сохранить рассудок еще на какое-то время.

Он не был уверен, что ему это удастся.

Он застонал и прикусил губу. Дыхание было прерывистым, стук сердца отдавался в ушах.

Здесь. Он здесь. Там, где уже не мечтал оказаться снова. Игра стоила свеч. Даже если бы сейчас его поймали, стащили с холма и бросили в костер — игра стоила свеч. Стоять здесь, чувствовать запах мокрого вереска и мокрой земли.

Эйвери ощутил на губе кровь. Он не знал, как остановить это бурление внутри, но понимал, что должен это сделать. Ему хотелось продлить это ощущение. Если ему очень, очень повезет, то потом все будет еще лучше.

Однако сейчас следовало взять себя в руки.

Он зажмурился, чтобы отгородиться хотя бы от внешнего раздражителя.

Удержаться.

Удержаться.

Удержаться.

Содрогаясь от усилия, Эйвери медленно, со стоном взял верх над плато и собственным телом.

Подавив стон, он задышал спокойнее, кулаки разжались, на ладонях остались следы-полумесяцы, точно стигматы.

Утренний воздух наполнял его жизнью и уверенностью в себе. Восходящее солнце заставляло вздрагивать в ожидании. Первый жаворонок возносил свои молитвы.

Когда Эйвери снова открыл глаза, он чувствовал себя богом.