Василий Казаринов - Бог огня

Днем Леший частенько доплетался до песчаной поляны, где всегда было сухо, тепло, безветренно и почти беззвучно и где хорошо было лежать, греясь на солнце.

Однако в конце июля ему пришлось убраться с насиженного места.

Устроившись в тени кустарника на пригорке, он сонно наблюдал за тем, как на поляне снуют люди, машины, какие-то рычащие строительные механизмы.

Беспокойная эта жизнь продолжалась почти весь август, и вот вокруг преобразившейся поляны собралось и расползлось по трибунам несметное количество людей, испарявших в небо приглушенный гул голосов.

Потом этот гул начал нарастать, и Леший увидел, что на поле выходят люди в белых одеждах.

Они двигались двумя колоннами, по пять человек в каждой. Леший, будучи существом чутким и мудрым, улавливал, что в пространстве, разделявшем пятерки, стоит крайне опасное напряжение. Да, люди шли с улыбками на лицах, но они были не в состоянии подавить в себе ту первобытную неприязнь, что питали друг к другу.

А потом над полем боя повисла давящая тишина, чуть-чуть разбавленная гудением набравшего высоту и заложившего глубокий вираж самолета.

Спустя какое-то время в бесплотной, безвоздушной ткани этой тишины проросло чье-то живое дыхание, и Леший увидел человека, прижимавшего к губам сверкающий на солнце инструмент, — трубач играл.

Он играл что-то такое, что нельзя было назвать музыкой в привычном смысле слова, потому что из трубы его текли не слитые гармонией звуки, а какое-то прозрачное летучее вещество, которое, впитываясь в кровь, быстро неслось с ней по жилам до самого сердца и наполняло его скорбью. И значит, ничего с этим нельзя было уже поделать, потому что механизм шоу заработал.

И все пришедшие на праздник в этот момент почувствовали неуютное беспокойство, природу которого они не понимали.

И насторожились даже пассажиры «боинга», в этот момент набиравшего высоту. Пассажирам, казалось бы, уже мало было дела до земных забав, они летели в отпуск к прекрасным белым пляжам, лазурным водам Карибского моря, но тем не менее они уловили за шумом двигателей звук чьего-то спокойного голоса. Голос доносился из переднего салона, где в мягких кожаных креслах нежились те, кто следовал бизнес-классом, и принадлежал он человеку средних лет с длинными светлыми волосами, стянутыми в хвост.

— Будьте добры, — обратился он к стюардессе, — немного красного вина. Лучше французского: Того, что подают к жареному мясу.

Стюардесса прикатила тележку и выдала пассажиру маленькую бутылочку.

— Проблем возникнуть не должно, — сказал он, пригубив из пластикового стаканчика, где плескался гранатового оттенка напиток.

В этот момент самолет лег на правое крыло, делая широкий разворот над извивавшимся далеко внизу руслом реки.

Пассажиры, сидевшие по правому борту, в безотчетном порыве приникли к иллюминаторам — и не напрасно: даже они, взлетевшие в небо, смогли стать свидетелями этого самого горячего шоу из всех, что были приурочены к Дню города, мимо которого вот уже восемь с половиной веков река лениво тащила свои мутные воды, ничему не удивляясь, потому что за эти долгие годы ко всему привыкла — и к отвратительному запаху горелого человеческого мяса, что шел над водой, тоже.

Самолет начал снижаться.

— Через несколько минут мы произведем посадку в Женеве, — послышался голос стюардессы. — Господам, направляющимся на французские горные курорты, следует пройти к французскому коридору.

— А что, там есть еще какой-то? — спросил он.

— Есть еще швейцарский.

Шасси коснулись бетона взлетно-посадочной полосы — легкий толчок, пассажиры бурно зааплодировали, приветствуя точную работу экипажа.

— Как отреагировал хозяин шале на твое предложение купить его домик на леднике? — спросил он. — Это ведь тот самый старик, у которого ты была прошлой зимой?

— Тот самый, — кивнула она. — А отреагировал он с восторгом. Он все равно не смог бы его никому продать. Канатную дорогу демонтировали, шале теперь практически отрезано от мира. Он и в самом деле страшно доволен, что смог всучить эту безнадежную недвижимость какой-то сумасшедшей паре из России. Спрашивал, долго ли мы собираемся жить в этот приезд.

— Да хоть всю оставшуюся жизнь.

— Для этого потребуется вид на жительство.

— С деньгами, которые мы вынули из кайманского банка, мы купим вид на жительство где угодно, даже на луне… А долго добираться из аэропорта до места?

— Не очень. Хозяин будет нас встречать на машине здесь, в аэропорту. Отвезет до поселка, там переночуем, утром поднимемся по канатной дороге и дальше пешком, на скитуровских лыжах.

— Каких?

— Ну, это особые лыжи для горных прогулок, со специальными насадками, чтобы не проскальзывать. Ничего, часа за четыре дойдем. Хозяин мне сказал по телефону, что он сделал запас продуктов почти на год.

— Вином он запасся?

— Обижаешь… Он же француз. Говоря о годичном запасе продуктов, он, возможно, имел в виду именно вино. Как-нибудь перебьемся. Ничего, поживем среди снегов и вечного холода. Я что-то устала от горячих шоу… Это в Самом деле было нечто. Действительно произведение искусства. Сверху было особенно хорошо это видно. Все сработало, секунда в секунду. А уж этот твой полет драйверов на небеса… Мне померещилось, что они пробьют нам крыло и мы так и не попадем в Джорджтаун…

— Действительно, неплохое блюдо мы приготовили…

— Да уж, было горячо… — Она задумалась. — А знаешь, эта перемена климата… С нашего на европейский… Дело непростое. Европейцы же привыкли обитать в холоде. А нам, степным людям, долго жить на леднике, в белом безмолвии трудно. Чисто психологически.

— Когда нам надоест, мы превратим наше место жительства в альпийские луга.

— Да-да, — усмехнулась она. — А куда мы денем ледник?

— Мы его растопим. Вода уйдет в землю, на земле вырастут трава и тюльпаны. А со временем и сосновые леса. Мы же русские люди, лес нам — дом родной.

— Растопим, как же… Как именно?

Он подвинулся к ней, шепнул на ухо:

— Я его сожгу.

— Разве лед горит?

Он отвернулся и долго смотрел в иллюминатор, за которым проплывал прохладный европейский пейзаж.

…Еще как горит… Еще как.

Между нами (фр.).

Человек, сделавший себя сам, то есть не имеющий протекции (англ.).

Колыбельная Дж. Гершвина из оперы «Порги и Бесс».