Василий Казаринов - Тень жары

Мы едва ее потом откачали.

Аспирантуру — пацанчик ее все время хворал — пришлось бросить. С тех пор сидит в хранилище профсоюзной мудрости, стол ее стоит прямо под Фадеевым.

Я не очень-то надеялся, что узнаю у Белки что-нибудь свеженькое про Катерпиллера. Так оно и оказалось. Нет, она своего бывшего благоверного давно уже не видела. И видеть не хочет.

Я ее понимаю.

– Ты с ним поосторожней, — посоветовала Белка узнав о моих делах. — Он человек сложный… — она задрала голову и пересеклась взглядом с Александром Александровичем, точно испрашивая у него подсказки. — Он, знаешь ли, человек молчаливых решений. И очень себе на уме.

Что-что, а это я хорошо понял.

– Ему передать что-нибудь?

– Передай — чтоб он сдох, — вяло откликнулась Белка.

Ценное пожелание. Обязательно при случае передам.

У выхода из зала я обернулся.

Белка сидела за столом, сдавив виски ладонями. Александр Александрович гневно смотрел мне в спину

Каюсь, Александр Александрович: не стоило мне заходить к ней и напоминать.

У Бэллы — после театральной прогулки — мы пили за то, что жить стало проще.

Бэлла снимала квартиру в одном из грузных, монументальных домов на Комсомольском. Скорее всего, когда-то эти дома были предназначены для госчиновников выше среднего уровня: солидно, основательно, просторно. Теперь в подъезде пахнет кошками, а лифт не работает — по-видимому, чиновники перебрались в другие, теплые края, свили себе гнезда на Алексея Толстого, в Староконюшенном, в Сивцевом Вражке, а тут оставили куковать своих бабушек.

Квартира в самом деле производила впечатление бабушкиной — дело даже не в обстановке: старых фасонов крепкая мебель, обшарпанное фортепьяно; выцветшие фотографии в деревянных рамках, в фотографии вмерзли гладкие, прошлые, нездешние лица; настенный коврик над кроватью, в коврике лебеди гнут вопросительными знаками тонкие белые шеи — и ко всему этому особый запах стоит в квартире. Так пахнет жизнь старух.

Бэлла метнула на стол ликер в пышнобедрой бутылке — я выжидательно постукивал по столу двумя пальцами. Бэлла с пониманием кивнула.

– Водки нет. Вискарь есть. Черт бы тебя забрал… Я хотела его завтра использовать — как взятку.

Я заметил, что она сильно отстала от жизни: теперь у нас вискарем не отделаешься, нужны деньги, много денег, и лучше — если деньги не деревянные. Новая номенклатура у нас на этот счет без затей. У практичных западных людей в компьютерах давно сидит программа, где скрупулезно расписана вся наша чиновная братия — от министерского вахтера и вплоть до министра, с точным указанием: кому, как и сколько давать.

– Ты, главное, не робей, не канючь и не выкобенивайся, целкой не прикидывайся, а сразу — давай. Жизнь стала проще. За это выпьем, хорошо?

– Хорошо, — без энтузиазма отозвалась Бэлла.

Из теннисной сумки она извлекла причудливо расписанный тубус, отодрала крышку, попробовала вынуть бутылку из картонной трубы.

– Дай-ка…

Я наклонил тубус над креслом и шарахнул кулаком по донышку — из картонного жерла медленно вышел золотистого оттенка снаряд, литровый.

– Давай. За то, что жизнь стала проще.

Мы взялись за дело серьезно: без разминки, не смакуя, не цедя маленькими глотками.

– Первая пошла, вторую крылом позвала! — энергично выдохнула Бэлла алкогольные пары, и я убедился, что ее познания в дворовом фольклоре не ржавеют. — Этот парень… Ну тот, у театра… У тебя с ним проблемы?

– Да нет никаких проблем, он меня нанял, он мне предложил, с точки зрения здравого смысла, невероятную работу, а когда я попросил его дать мне кое-какие материалы конфиденциального характера, он решил проверить меня на вшивость — вот и все.

– Проверить на… Как это? Вшивость? — нахмурилась Бэлла.

– Это значит… — я задумался, подбирая синоним. — Это значит — взять на понт.

– А-а-а! — понимающе кивнула Бэлла.

То-то и оно: они подкладывают мне симпатичную девушку и просят ее меня расколоть. Когда они понимают, что с этим ничего не вышло, они отправляют меня в дачный погреб отбывать испытательный срок. Час назад, перед тем как уехать от театра, я спрашивал у Катерпиллера: а бить меня резиновой дубинкой по башке тоже входило в планы проверки? Но он всерьез удивился: нет-нет! Как можно! — и я склонен ему верить. Он насторожился и потребовал подробный отчет о происшествии.

Значит, мне перепало случайно, по недоразумению… Что ж, ни за что ни про что получить по башке — это вполне в рамках нашего жанра.

Тут приятную беседу прервал телефонный звонок. Бэлла нахмурилась, глянула на часы (начало первого!), взяла трубку.

– Комендатура! — рявкнула она старшинским голосом и тут же осеклась. — Ой, это ты? Да мы тут… Да, приятель университетский… — я наблюдал за ней — и не узнавал Бэлку, нет, не узнавал — я никогда не слышал в ее голосе этих мягких, материнских интонаций — Ну, конечно! Давай, ждем! Ты на такси? Значит, минут через пятнадцать? Да, ждем.

– Счастливый соперник? — я сделал свирепое лицо.

– М-м-м… — Бэлла покусывала губу. — Это… Ну, словом, это Слава.

– Ладно, на посошок! — я налил немного, поднял стакан, поприветствовал Бэллу.

– Брось! — она махнула рукой и наконец стала похожей на себя прежнюю. — Он нормальный мужик, без этих, как это… за… за…

– Закидонов?

– Ага! Он очень хороший парень, вы друг другу понравитесь.

Я прошел к телефонному столику, где по-прежнему сидела Бэлла, опустился перед ней на колени, взял ее за руку — ты готова исповедаться?

Она смиренно кивнула

– Он не импотент, как твои — первый? — Бэлла, потупив глаза, покачала головой. — И не пишет стихи, как твой — второй? Нет? Очень хорошо, очень… Он в состоянии выпить этот стакан без закуски? Что? Даже не один?! Ладно, я отпускаю тебе все предыдущие грехи!

Слава оказался человеком, в котором — всего много: двухметровый рост, огромная, как у баскетболиста, ладонь румянец во всю щеку — мы моментально сделались друзьями. Слава работал анестезиологом. У него была внеплановая операция — потому и припозднился.

Бэлла постелила мне на кресло-кровати с покатыми подлокотниками; ложе оказалось удобным, но спал я скверно — все покоя не давал этот запах… Мне казалось, что я сплю в обнимку со старухой.

Монитор косился на меня взглядом слепого. Однажды на Тишинском рынке я видел настоящего слепого — он был, естественно, нищим и побирался у магазина "Рыболов-спортсмен". Я видел его мельком, но успел подумать: такого в природе не бывает, это бутафория — нищему просто вдавили под веки пару бледно-зеленых маслин молочной спелости, позабыв прорисовать в них зрачки, хрусталики, радужные оболочки.

Если и есть на дне этих глаз то, что принято называть глазным дном, то наверняка это скользкое, илистое дно; в холодном иле вязнут все движения текущей мимо жизни и тухнут все ее краски, все, за исключением одной — серой. Рождаясь в серости, в ней вырастая, в ней любя, продолжая в ней свой род, они, барачные люди, слишком рано устают смотреть и видеть. Когда после каторжных трудов в угольных копях приходят они в свои тесные дома, рассаживаются у стола в ожидании скудной трапезы, то не покой, не радость в предчувствии отдыха, не сомнение в правильности устройства этой жизни и не желание оспорить прописные истины стоит в этих глазах, нет: одно покорство судьбе и каменная усталость — и потому все их чувства слепы. И слепа бывает их ярость, и ненависть к инородцу, и восторги их, и обожание кумира — все слепо, слепо…