Василий Казаринов - Тень жары

– Слушай, Федя, давай не крути…

– Мы, кажется, все обсудили?

– Это понятно, сочинять так сочинять… Дело, сказать по правде, нехитрое, незатейливое — потому и сочинителей у нас пруд пруди. Но ты позвонил именно мне.

Он отпил глоток, промокнул платком потный висок. Взгляд у него был холодный, тяжелый.

– Ну, во-первых, мы в некотором роде свои люди, не так ли? — Он откинулся на спинку кресла, отвернулся к окну и тихо добавил: — Ко всему прочему, ты ведь хорошо стреляешь, если не ошибаюсь?

Ну ничего себе! Нет, он не ошибается, когда-то под нашим старым добрым небом я целыми днями пропадал на стрельбище; палил по летящим тарелкам и "дорос" до первого разряда. Однако Катерпиллер — персонаж современного жанра. Если у них возникает потребность в стрельбе, то вряд ли в качестве мишеней они выбирают тарелочки.

– А что, это сочинительство будет связано с пальбой по мишеням? По каким? По живым?

Он усмехнулся и покачал головой:

– Нет, конечно!.. Но мало ли что может случиться в нашем деле. Жизнь такая… Сам понимаешь.

Понимаю: не жизнь, а совершенный Хэммет.

Мне в самом деле нравится эта работа. За здорово живешь я получил деньги, машину, полную творческую свободу, возможность лежать на диване, глазеть в окно — то есть, как раз возможность вынашивать замысел и при этом не мучиться по утрам головной болью где бы раздобыть денег на жратву.

– Будем считать, мы с тобой оформили издательский договор! — Я допил коньяк и двинулся к выходу.

У двери я помедлил, оглянулся — он сидел на своем месте, утирал влажный лоб платком и обмахивал лицо газеткой.

– Хочешь, поделюсь с тобой одним профессиональным наблюдением? — спросил я. — Одно время я работал мойщиком трупов…

– Балбес! — Катерпиллер поперхнулся.

– Да нет, серьезно, — спокойно продолжал я. — Так вот. В твоем кабинете, строго говоря, стоит такой же колотун, как в покойницкой.

В ту же ночь я получил резиновой дубинкой по башке.

Это была именно резиновая дубинка.

Момент удара я не видел — меня стукнули по затылку — но прежде, чем ткнуться лицом в землю, я успел сообразить, чем именно воспользовались, чтобы уложить меня.

Когда-то под нашим старым добрым небом резиновой дубинкой владел один-единственный мальчик из всей дворовой шараги, его звали Хэха; ни имени его, ни фамилии никто не знал — Хэха и Хэха.

Хэха: плотное сложение, квадратный торс; он мог бы выглядеть атлетом, если бы не патологическая — на грани уродства — коротконогость и маленькая, вытянутая тыковкой головка.

Он был крайне неразговорчив; нормальные человеческие слова в нем не жили, а все отдаленно напоминавшие человеческую речь звуки, что квартировали в его хрипящей глотке, вся палитра чувств, знаний и эмоций размещалась в этом характерном, раздробленном хрипотцой возгласе:

– Х-х-х-э-э-э!

Скорее всего, потому его и звали Хэха.

Он жил возле железной дороги, в длинных дощатых бараках, заселенных барачными людьми, и был он прост, храбр, добродушен, готовился в первую "ходку". (А куда ему деваться?.. Все тамошние, барачные, либо уже сидели когда-то, либо сидели в тот момент, либо готовились сидеть; похоже, они и детей рожали с тайным умыслом пополнить каторжное племя, и эта устойчивая походка судьбы была отпечатана в их тяжелых квадратных лицах) и владел большой ценностью — тяжелой резиновой дубинкой, залитой свинцом..

Однажды — по ошибке — в суматохе рукопашного боя с кодлой из квартала строителей мне довелось испытать на себе действие этого снаряда; впечатление сногсшибательное, его я сохраню до конца своих дней. Зерно этого впечатления в том, что боль тяжела, тупа, ватна — ты погружаешься в вату и слышишь гул морского прибоя, как будто вместо ушей у тебя две огромные рапанные раковины.

Хэха так и не успел сходить в тюрьму, его убили на четырнадцатом году жизни — там, у них, неподалеку от железнодорожных путей. Его закололи ножом; он лежал на откосе, свернувшись уютным калачиком (мы видели — бегали глядеть издалека, пока не прибыли "воронок" и санитарная машина), а у входа в барак стояли распаренные, разваренные в чаду общей кухни женщины; они не кричали, не голосили и не перешептывались, они молча вытирали влажные руки о свои замызганные фартуки… Таковы уж женщины бараков; они давно разучились удивленно распахивать глаза на этот мир; они начинают увядать уже в тот момент, когда женщине самой природой положено цвести, распускаться и наливаться соком; годам к двадцати их талии теряют значение талий, их груди отвисают, а в лицах расплывается овечье безразличие ко всему тому, что составляет жизнь женщины, и потому по ночам они лениво плывут в потных потоках грубой любви и сонно, свернув голову на бок, отдаются угрюмой ярости мужей, жаждущих скорого, бессловесного совокупления. День за днем они медленно линяют внешне и ветшают душой, и потому даже чья-то смерть, встающая вдруг в полный рост перед ними, не способна разбудить в их груди крик горя или стон отчаянья — они привыкли сопровождать жизнь молчанием.

И они молчали, машинально вытирая влажные руки о фартуки, а Хэха лежал в колкой траве, иссушенной солнцем; он очень смирно лежал, свернувшись калачиком, и напоминал спящее дитя — скорее всего, и я вот так же лежал в грязи, прежде чем пришел в себя.

Я честно приступил к исполнению служебных обязанностей, едва ступил за порог конторы.

Скорее всего, секретарша по монитору следила, хорошо ли я веду себя в качестве консультанта фирмы.

Она мне действовала на нервы, эта селедка в твидовом костюме.

Отдалившись от кованого крылечка ровно настоль ко, чтобы не пропасть из поля зрения телеглаза, я смачно, с треском высморкался, не прибегая к помощи платка. И для порядка энергично повстряхивал кисть, как бы желая стрясти с пальцев насморочную влагу, как это делают все, привыкшие прочищать нос таким незатейливым способом.

По-моему, у меня получилось.

Я подумал, что если в этой конторе приживусь, то обязательно при первом же удобном случае ее трахну. Не оттого, что она произвела на меня впечатление, а просто из вредности: я употреблю ее грубо, агрессивно, зло и грязно — нечего строить из себя бог знает что.

Я обогнул особнячок, покручивая на пальце ключи.

Мне было предложено на выбор: "тойота", не новая, из той, скорее всего, породы, что привозят наши морячки, или — просто "жигуль".

Я выбрал то, что просто.

У "тойоты" правый руль; с таким рулем я ездил всего пару раз и всегда чувствовал себя не в своей тарелке. "Жигуль" невзрачного мышиного оттенка оказался в полном порядке, только в руле чувствовался небольшой люфт.

Я запустил двигатель, тронул, проехал метров двадцать и встал — забыл нацепить "дворники". Было что-то около восьми вечера; основной поток служивого народа схлынул, переулок опустел — вот только в дальнем конце его, по соседству со стройкой, белел кузов грузового "москвича".