Росс МакДональд - Три дороги

- У вас возникли странные ощущения.

- Все вокруг кажется мне странным. Это бросается в глаза, когда возвращаешься к гражданской жизни после службы на море. Люди, кажется, думают только о себе.

Она подумала о том, сколько облигаций она купила по займам и сколько крови сдала в качестве донора. Ей вдруг захотелось, чтобы она сделала для победы больше.

- А в море иначе? - спросила она, как бы оправдываясь.

- Может быть, не так уж велико отличие. У нас там встречаются разные люди. Много антисемитов, особенно среди офицеров. Конечно, негры на борту совершенно иная категория людей. Но есть и что-то еще, что всех объединяет и над всем довлеет, - забота о корабле. Я вам не надоел своим рассказом?

- Нисколько. Но могу побиться об заклад, что на гражданке вы социолог.

- Не угадали. Я изучал историю и право.

- Значит, вы работаете в Вашингтоне.

- Некоторое время прослужил мелкой сошкой в государственном департаменте. Разве это заметно по мне?

- Любой, кто побывал в Вашингтоне, становится очень серьезным.

Он ответил с легким неудовольствием:

- Вы переоцениваете мой опыт. Я всегда был серьезным человеком. Думаю, что стал еще более серьезным с тех пор, как мы вступили в войну.

- В этот последний раз вы долго были в боевых частях?

- Достаточно долго. Больше года. Жаловаться, правда, особенно не на что. Но после такого становишься каким-то деревянным.

Она и сама обратила внимание, что его худощавое лицо как-то одеревенело. Оно напоминало коричневую маску, будто бы тяготы войны создали некий жесткий материал, а тихоокеанское солнце высушило и поджарило его. Каждая косточка и мышца ясно просматривались под туго натянутой кожей, но глаза его выдавали страстную и жизнелюбивую натуру.

Глаза сидели глубоко, смотрели твердо, цвет униформы оттенял их голубизну. Он наблюдал за парочками, которые продолжали кружиться в потоке музыки.

- Но именно возвращение в Штаты сбивает с толку. Когда уезжаешь отсюда на некоторое время, то охотно согласишься заложить душу дьяволу за то, чтобы провести здесь пару недель. Тогда ловишь себя на подсознательном желании, чтобы поломались машины и пришлось бы вернуться для ремонта. Кстати сказать, как раз это и случилось.

- У вас есть две недели?

- Три. Осталось девятнадцать дней. Но теперь, когда я уже здесь, я этому вовсе не рад.

Это уже было похоже на прямое оскорбление, и ее вопрос помимо воли прозвучал резко:

- Что же вам не нравится?

- Думаю, что гражданские. Не так давно я и сам был гражданским. А теперь они мне кажутся чертовски суетливыми и легкомысленными! Но в их пустой с виду суете просматривается, конечно, и свой принцип. Они не забывают о том, что надо попасть в первые ряды.

- Могу ли я заключить, что произвела на вас впечатление легкомысленного человека?

- Конечно, вам свойственна суетность. Вы сказали, что пишете сценарии, не так ли?

- Я стараюсь их писать как можно лучше.

- А пытались ли вы когда-нибудь написать сценарий, который бы не рассказывал о паре олухов, которые дерутся за постоянное обладание парой фальшивых грудей? Приходилось ли вам видеть такой сценарий?

- Вы, наверное, не часто смотрите фильмы, правда? - Паула вовсю старалась продемонстрировать спокойствие и жизненную мудрость, но не могла подавить злость, звучавшую в ее голосе. - Вы, вероятно, никогда не слышали о "Большом обмане".

- Никогда не слышал, - признался он весело. - Но я насмотрелся фильмов, повидал их слишком много. На корабле кинопросмотр каждый вечер. Даже на Тихом океане нельзя укрыться от Голливуда. Он покрыл весь шарик тонким слоем своей пленки.

Рассудительность начинала возвращаться к ней. Как почти все, кто стоял ниже постановщика, она давно стала относиться к Голливуду очень критично. Ворчливость стала профессиональной болезнью сценаристов (у постановщиков язва желудка). Но было слишком поздно.

- Наверное, вы каждый день потешаетесь над Голливудом, - сказала она холодно. - Этим занимаются все интеллектуалы, не так ли? Что-то вроде бойскаутских тренировок.

- Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы разобраться в этом потоке серости.

- К какому виду серости принадлежу я?

- Зачем переходить на личности?

- А как же иначе? - прочирикала она иронически. - Общие идеи ужасно трудно поддаются пониманию легкомысленных пустышек вроде меня.

- Это укололо вас, да? - Неожиданно он встал и протянул ей руку. Давайте уйдем отсюда. Часа вполне достаточно, чтобы насытиться буги-вуги.

- Вы чертовски рассудительны, - произнесла она, но послушно встала и вслед за ним вышла из комнаты.

Бетонные ступеньки, которые спускались к берегу, были очень крутыми, их насчитывалось сто пятьдесят штук. Паула молчала, пока они спускались, сосредоточив все внимание на своих трехдюймовых каблуках. Когда они уже преодолели больше половины лестницы, она оступилась и схватилась за его руку. Она споткнулась еще раз, когда они почти достигли подножия лестницы. На нее накатило странное и несколько пугающее ощущение, а в воображении возникло тело под синей формой, вылепленное напряженным трудом, подсушенное ветрами, отполированное солнцем и пустотой, которая, как фиговый листок, закрывала его бронзовый пах.

Она обрадовалась, когда перед ними раскинулось море, и мысленно расслабилась под далекими и чистыми звездами. Был прилив, который катил обильные воды прибоя, одиноко шумевшие в глубоко изрезанных скалах, бившие по скалам белыми лапами полярного медведя из пены. Это выглядело дико и вселяло в нее ужас, как сцены случки лошадей. Она дрожала, несмотря на теплую одежду, как будто море могло достать ее.

Она не могла оставаться пассивной, хотя и была напугана. В глубине души Паула была суеверной и верила, что море знает о ее присутствии и грозит ей лично. Она переступила через низкую ограду набережной, отважилась выйти на скользкий камень у самой кромки набегавших волн и встала там, смеясь над бессильными волнами.

Он подошел сзади и прокричал:

- Вы сошли с ума! На высоких каблуках!

Она повернулась и посмеялась также и над ним. Взлетел сноп брызг и достал до ее ног, но она продолжала смеяться.

Он обхватил ее обеими руками и оттащил от края.

- Не очень-то полагайтесь на невидимые нити. Уж не пьяны ли вы?

- Просто прекрасно себя чувствую. Я показала ему, что не боюсь его.

- Ему?

- Ему, - повторила она. - Или, выражаясь точнее, пусть знает. - И она опять рассмеялась.

Его объятие было грубым и неловким, как будто он выполнял неприятную обязанность. Но, проработав много лет в Голливуде, она не очень-то уважала мужчин, которые считались утонченными экспертами в этих делах. Она не отворачивала от него лица, чтобы он мог ее поцеловать, если пожелает. Когда он не воспользовался такой возможностью, она почувствовала себя потаскухой, и ее восторг сменился злобой.