Василий Сретенский - ОТ/ЧЁТ

— Да. Когда я могу уйти?

Он улыбнулся широко и почти радостно.

— Да прямо сейчас, впрочем. У нас с вами, я полагаю обычная беседа, не хотите, прервем сию же минуту. Но только уж сначала послушайте, что я вам скажу. Вы во вторник дома встречались с неким испанцем, вели с ним переговоры. А не мешало бы знать, что он, может быть, и не испанец совсем. Прибыл, скажем, не с Римского проспекта Барселоны, а прямиком из Рима, и является он, впрочем, кадровым сотрудником одной иностранной разведывательной службы, постоянно вмешивающейся в дела нашего государства и православной церкви.

— Он просто передал мне привет от родных.

Сергей этот Сергеевич опять улыбнулся устало и с укором.

— В четверг вы беседовали с ним два с лишним часа на ВВЦ.

— Это была частная беседа.

— Можете не поджимать губы. Никто не претендует на вашу, скажем, частную жизнь. Ну хорошо. Я вам еще кое-что расскажу. В четверг вы вели с ним частную беседу, а в пятницу, то есть, так скажем, вчера, он навестил одного вашего недавнего знакомого, Семена Сигизмундовича Кербера. Возникает резонный вопрос: почему в течение четырех дней встречаются два российских гражданина, прежде незнакомые — сначала друг с другом, а потом с агентом зарубежной спецслужбы?

Историческое воображение у меня развито хорошо, и представить себе в этот момент Сергея Сергеевича в маленьком полутемном кабинете с казенным столом под зеленой лампой мне ничего не стоило. И себя по другую сторону стола в брюках без ремня — тоже. Не то чтобы я сильно испугался, но почувствовал настоятельную потребность излить собеседнику душу и — одновременно — приступ тошноты. И то и другое удалось вполне успешно подавить, но тут возникла у меня мысль, что взаимный обмен полуправдивой информацией может быть полезен. (Сейчас я уверен, что подобная мысль сидела в тяжелой голове Сергея Сергеевича с самого начала разговора.) Я коротко рассказал, зачем приходил Кербер.

— А испанец спрашивал о поэме?

— Нет, мы говорили о возможности поехать в Барселонский университет и прочитать там спецкурс.

— И все?

— Нет, я рассказывал ему о Москве.

Мой собеседник, почти не напрягаясь, сделал доброе лицо.

— Я уверен, что испанец приехал за поэмой. Он захочет с вами, скажем, встретиться еще раз.

— У меня нет поэмы, она пропала. И я не понимаю, почему вокруг такой сыр-бор. Да, положим, два разных варианта из-за типографской ошибки могут придать ей определенную ценность, но не до такой же степени, чтобы заинтересовать спецслужбы и доводить дело до взлома двери в квартире?

На последнюю часть моей тирады Сергей Сергеевич не отреагировал. А вот услышав о типографской ошибке, окаменел.

— Так вот что он вам сказал. Типографская ошибка. Ну что же, пора вам узнать еще кое-что. Но впрочем, расскажу я это в расчете на наше искреннее, не кривитесь, короткое сотрудничество.

И он рассказал. Никакой типографской ошибки, по его словам, не было. Второй, тайный, вариант был отпечатан специально, поскольку он, и только он, содержит важный секрет. Человек, овладевший этим секретом, получает возможность совершать то, что невозможно никому. По крайней мере в это верили люди, напечатавшие «Молитву Иуды». Именно этот текст два века ищет одна тайная международная организация.

— И задача государственной важности, — голос его и так был глубок и выразителен, а тут уж достиг невероятных глубин, — использовать этот секрет и те возможности, которые, впрочем, он открывает, на благо Отечества. И здесь вы можете нам помочь. А мы соответственно вам.

— Послушайте, вы на самом деле думаете, что эта поэма облазает магической силой?

— Я не предлагаю вам, Василий Михайлович, поверить в какие-то потусторонние вещи. Просто примите за данность, что ваша информация может быть полезна.

— Но как?

— Хорошо. Давайте кое-что вспомним. Шесть лет назад, когда вы, Василий Михайлович, гораздо больше интересовались отечественной историей и политикой, в «Неформальной газете» появилась статья за вашей подписью. В статье… впрочем (первый раз он поставил это слово в нужное место), что мне пересказывать вам ваши же слова и мысли?

Да, в той статье я, помнится, выступал против революционного пафоса реформаторов и доказывал, что все события в нашей стране с 1985 года — никакая не демократическая революция, а типичный для мировой истории процесс контрреволюции. Я писал тогда, что любая победившая (то есть дошедшая до стадии передела собственности) революция неизбежно заканчивается контрреволюцией и реставрацией. А путь к реставрации лежит через два обязательных этапа: первый — обратного передела собственности (приватизации и новых богачей), второй — военно-полицейской диктатуры, подобной диктатуре Кромвеля или Наполеона Бонапарта. Если же революция была остановлена на ранней фазе, то термидорианского передела собственности не происходит, но военно-полицейская диктатура (жесткая — Пиночета или Франко или мягкая — Столыпина) все равно утверждается как неизбежный переходный этап к стабильному обществу. Статья моя тогда не была замечена. Или почти не была.

— Ну что же, впрочем. Теперь вы можете торжествовать. События развиваются по вашему сценарию.

— Но я писал тогда и сейчас так считаю, что диктатура может быть силой стабилизационной, а может быть саморазрушительной. Столыпин и Франко — не чета Наполеону и Гитлеру.

— Вот потому-то я и вспомнил вашу статью. Разрушительная диктатура, по-вашему, направлена вовне страны, а стабилизационная — внутрь. Вовне нам сейчас не грозит, тут беспокоиться не о чем. Нам бы с Чечней расхлебаться, как вашим героям — с Ирландией и басками. Но уж внутренняя стабильность — прямая наша с вами задача.

Заметив мое движение, он успокаивающе поднял руки.

— Хорошо, не ваша. Наша. Но идею-то вы подали. Тут, впрочем, загвоздка. Стабильность сама по себе не возникает, она формируется как результат воздействия могучей, уверенной в себе, легитимной, если хотите, силы. А откуда ее, скажем, взять при нашем-то народе, склонном к повальному пьянству, обману государства и анекдотам? Альтернатива у власти простая, обозначенная еще Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным: либо злодейство учинить, либо чижика съесть. И что прикажете делать, если правители наши с 1953 года злодейств больше не учиняют?

Что-что, а в чужую (мою) логику он влез, как мышка в норку. Даже лексику мне близкую подбирал. И «впрочем» свое дурацкое бросил. Что я мог ему ответить, если я все это сам продумал и изложил?

— Так что вот, Василий Михайлович: сами же вы вчера на лекции о вере рассуждали как о единственной подлинной силе в истории человечества. Как это у вас…

Он вытащил из своей папки стопку листов, отделил один с текстом, в котором несколько строк было помечено желтым маркером, и прочитал почти с выражением: «Вера, вызывающая готовность жертвовать не колеблясь временем, удобствами жизни, привязанностью людей, даже жизнью, есть безразлично двигатель лжи, прогресса и реакции. Без нее прогресс невозможен, потому что невозможна никакая энергетическая самоотверженная деятельность».