Ольга Лаврова - Отдельное требование

...Если разговор пойдет на басах, она выложит всю правду.

«Вы, Олег Константинович, — скажет она, — гонитесь за тем, чтобы показать себя! Чтобы опять по району шел звон: «Ах, Вознесенский!», «Ух, Вознесенский!» Ваша цель — провести следствие с блеском и треском».

«Моя цель — истина», — слышит Раиса голос, подающий нужную реплику для ее внутреннего монолога.

«Ага, — подхватывает она, — а думали вы когда-нибудь о том, сколько может стоить истина? Если истина — цель следствия, то все ли средства допустимы для ее достижения?»

«Для ее достижения допустимы те средства, которые установлены законом».

Да, у него есть, чем ее сбить. Допрос несовершеннолетних предусмотрен законом. В случае необходимости. Но необходим ли он в данном случае?

«Помилуйте, — скажет Вознесенский, — не прикидывайтесь святой простотой. Показания Филимоновой — и вы это прекрасно понимаете — резко сократили бы многомесячную работу экспертов, ревизоров и всех, кто будет вести дело. Сотни человеко-часов, чем можно их компенсировать?»

«А чем компенсировать то, что Сережа Филимонов будет поставлен в положение свидетеля против матери?! Хватит с него и того, что ему предстоит пережить!»

Да, она знала, что сегодня свернуло ее с намеченного Вознесенским пути. Дело Козловского...

Козловский был выродок и психопат и кончил тем, что убил дочь. А главным свидетелем обвинения на суде был его четырнадцатилетний сын — единственный, кто мог рассказать, как развивалась трагедия.

Раиса снова сидела в переполненном зале горсуда, а на возвышении, огороженном резными перильцами, стоял мальчик. Сейчас она никак не могла вспомнить его лица: оно было вытеснено другим — лицом Сережи Филимонова, и она чувствовала, что эта подмена произошла в ней еще тогда, когда он то и дело переставлял вазочку с серванта на шкаф, нет, даже еще раньше, когда погасла в дверях улыбка на лице мальчика.

Факт убийства был бесспорен, но в зависимости от обстоятельств Козловский мог получить или не получить высшую меру. На это намекал адвокат, отец бормотал искательно: «Володенька, разве ты не помнишь...»; прокурору приходилось выяснять, почему мальчик в суде говорит не то, что на следствии, была вызвана учительница, которая присутствовала при первых допросах. А он стоял на своем возвышении и оборачивался на каждый вопрос, как на удар палкой, и маленькую фигурку сотрясал нервный озноб. Ужасно...

Конечно, тут другое. И никто не потащил бы Сережу Филимонова в суд. Но все-таки... Все-таки дело Козловского — козырь в ее руках, думала Раиса. Они ходили в горсуд вместе с Вознесенским.

Поднимаясь по лестнице, Раиса призналась себе, что, несмотря на все приготовления, трусит.

— Раечка, куда же вы запропастились?..

Вознесенский запнулся и, привстав, вцепился в нее глазами.

— Что такое?

Раиса села у двери на стул.

— Олег Константинович... я не смогла.

По лицу Вознесенского прошел безмолвный стон.

Весь он был сейчас как поезд, резко остановленный на полном ходу. Паровоз уже замер, подрагивая, сдерживая напор вагонов, сминающих буфера, а внутри все продолжает еще нестись вперед — падают пассажиры, срываются с места и таранят перегородки чемоданы и узлы — грохот, хаос, столпотворение. Но вот с треском прокатилась последняя корзина...

— Так... — безо всякого выражения выговорил он. На лицо легла маска ледяного спокойствия.

Еще минуту-другую Раиса ждала взрыва, ждала гневного вопроса: «Почему?» Но Вознесенский зашевелился и заговорил, лишь более вяло, чем обычно, и ей стало ясно, что он уже понял, услышал все не произнесенные ею слова и ничего ей не ответит. Что скрывается сейчас под личиной равнодушия, что он подавил в себе, что думает о ней, — этого Раиса никогда не узнает. Она сидела как пришибленная.

— Алло, Алексей? Всех по домам. Да, да, кончили на сегодня. Кончили. Выпишите повестки на послезавтра...

Один сидел на приступочке под вывеской «Прием стеклопосуды». Правая штанина его была поднята, завернута до колена, и, согнувшись, он что-то делал обеими руками с этой голой ногой. Второй, очень широкоплечий, зябко притопывал ботинками рядом, и дощатая ступенька вполголоса отзывалась пустотой. При виде Стрепетова второй застыл, что-то сказал и поправил кепку. Сидевший на мгновение поднял голову. И снова склонился над своей странно вытянутой ногой.

Спеша использовать считанные минуты, на которые удалось опередить «Скорую», Стрепетов почти бежал к двум фигурам, угрюмо черневшим среди окрестной белизны. Перед его глазами множились и вырастали подробности: пирамида пустых ящиков у боковой стены палатки, отбитый уголок вывески, наискось перечеркнутый засовом щит, прикрывающий окошко, поднятый барашковый воротник широкоплечего, полы пальто, расходящиеся оттого, что нижняя пуговица была оторвана с мясом. Но круг зрения сужался, стягивался к центру, и вот остался только тот, согнувшийся, потухшая папироса у него во рту, металлические отсветы на сгибах кожаной куртки, уши пыжиковой шапки, обвисшие, как у больной собаки, странно вытянутая нога, руки над ней и красные пятна на свежевыпавшем снегу, казавшиеся темнее оттого, что они лежали в протаявших углублениях. Ибо то, что породило их, было теплое, и это теплое была кровь...

— Здравствуйте, — сказал Стрепетов.

Машинальное это словечко, внешне пригодное для всех видов человеческих встреч, произнеслось как-то неожиданно, само собой.

Он остановился шагах в двух от сидящего, потому что не мог просто так наступить на одно из пятен, что темнели на снегу. И потом не хотелось, чтобы человек, разговаривая с ним, закидывал голову.

Но тот и не поднял ее.

— Я ваша тетя, — отозвался он на стрепетовское «здравствуйте», сказал, почти не разжимая губ, между которыми лепилась забытая папироса.

Прозвучало даже не пренебрежительно, а скорее равнодушно, потому что он был слишком занят своим. Стрепетов только сейчас понял, что он делал: набирал пригоршни снега, осторожно прикладывал к ноге и глядел, как он быстро набухает и розовеет в ладонях.

Часто дыша, подоспел оперуполномоченный Опенкин.

— А стреляли-то не здесь, — сам себе доложил он, осматриваясь. — Где стреляли-то?

Никто не ответил. Сидевший отнял ладони от ноги, медленно согнул закоченевшие пальцы, снег сжался в ребристый розовый комок, он отбросил его в сторону и снова зачерпнул из сугроба.

— Там, — наконец сказал он, мотнув ушами шапки. — За углом.

Поняв, что больше ничего не услышит, Опенкин деловитой рысцой пустился за угол, свеся голову к кровавым следам, тянувшимся по тротуару. Он должен был «организовать охрану места происшествия», а в столь глухой час это означало просто стоять поблизости, чтобы какой-нибудь шальной прохожий не натоптал, где его не просят.