Николай Черкашин - Опасная игра

— А то! — воспрянул Артамоныч. — Я же в деревне родился.

— У нас тут ферма по разведению нутрий. Нужен разнорабочий — кормить, клетки чистить…

— Делов-то!

— Жить при ферме будете. Безотлучно.

— Это вроде как расконвоированный?

— Именно так! Расконвоированный! — подхватил точное словцо Гербарий. — Все отлучки в город только с ведома Олега Орестовича и под его личную ответственность.

— Есть! Понял. Вопрос можно? Олег Орестыч, вы тоже здесь остаетесь?

— Да. Буду работать в этой фирме.

— Эх, кому ферма, кому фирма! А ребята наши как же?

— Высвищу из Севастополя. Отпуск кончился.

— А яхта?

— Перегонят сюда. По железной дороге.

Герман Бариевич распорядился определить нового разнорабочего на жилье при ферме и открыл дверь в операционную. Дух захватывало от великолепия медицинской техники, инструментария, оборудования.

— Раздевайтесь до пояса!

Два ассистента готовили операционный стол, отгороженный от «предбанника» толстым стеклом. Стягивая рубаху, Еремеев поглядывал на их спорые бесшумные действия с недобрым предчувствием. Что-то они больно суетятся для такого простого дела, как поставить клеймо.

— И крест снимите!

Перекрестившись, Еремеев снял цепочку. Его отношения с Богом были по-мужски сдержанны. Капитан милиции старался не заискивать перед ним, не падал пред иконами на колени, не целовал икон. Всевышний был для него всемогущим и очень справедливым начальством, которое в отличие от земного никогда не теряло из виду своего подчиненного, а главное, с Ним в любой момент можно было выйти на связь без «вертушек», секретарей, адъютантов и прочих препон. Он и крест-то носил как разновидность некой мини-рации, и сейчас, оставшись без него, почувствовал себя неуютно и беззащитно.

Герман Бариевич сам вколол ему анестезирующий препарат. Он не успел вытащить иглу из-под кожи, как мир в глазах Еремеева вдруг резко померк, качнулся, закрутился, ввинчиваясь в спиральную бездну…

— Еремеев!

— Я!

— К комбригу! Быстро!

«К какому комбригу? Я же уже не служу…»

Коренастый лысый полковник с золотыми флотскими погонами на армейской гимнастерке расстелил на столе Гербария зеленую армейскую карту с неровной голубой отбивкой моря по всему северу.

«Но это же стол Гербария?! Вон и пепельница-череп…»

Он остановил свой взгляд на черепе, тот мгновенно исчез, точнее превратился в обрез снарядного стакана, наполненный окурками. Но стол — старинный резной стол на львиных лапах, с обтянутой черной кожей столешницей, — был явно из кабинета Германа Бариевича. Он никуда не исчез, может быть потому, что полковник крепко придавил его жесткими властными пальцами.

— Ты везучий, лейтенант? — спросил он, глядя в упор голубыми льдышками.

Странный вопрос. Скажешь «везучий», так судьба тут же отомстит: только выйти из штаба бригады, и первый шальной осколок — твой.

Какая бригада? Какой штаб? Я — в белом коттедже, расположенном северо-восточнее озера Сенеж. Вот и на карте он синеет…

Балтийское море синело на карте.

Я никогда не видел моря…

Как же не видел, когда служил на подводной лодке?! Год в Средиземном оттрубил!!

Я никогда не видел моря…

Ты сбрендил, Еремеев!

Я никогда не видел моря…

Я никогда не видел атласных одеял. Впервые в жизни я укрылся воздушно-невесомым и небесно-голубым атласным одеялом в польском фольварке под Белостоком, где расположился на ночлег мой разведвзвод. После ночевок в блиндажах и на полянах под плащ-палатками и шинелями атласное одеяло показалось мне райским облаком, сошедшим на меня по великому чуду.

В Кенигсберге я впервые увидел пылесос и обомлел от его всемогущества над пылью и мелким мусором. У нас в Марьиной Роще ковры и половики выбивали плетеными ракетками…

Я много чего не видел в свои девятнадцать лет. Я не видел самого главного — моря. Отец, замотанный службой по забайкальским гарнизонам, так и не смог вывести нас с мамой к морю. Я только читал о нем и грезил им.

Море…

Самое обидное, что наша бригада называлась морской стрелковой, но моря, разве что кроме комбрига и двух-трех офицеров, тоже никто не видел. И вот оно уже засинело на наших картах — море. Один бросок, и я увижу тот самый роковой простор, где столько тайн погребено…

— Я тебя спрашиваю, лейтенант! Везучий ты или нет?

— Не знаю, товарищ полковник.

— Ладно. Заодно и узнаешь. Смотри сюда: вот здесь мы. В сорока километрах — Сопот.

«Сопот… Сопот… Курортный городок в польском поморье. Фестивали песен… Нет, это потом будет…

— …Западнее — Данциг, он же Гданьск. Немцы драпают из порта. Это единственная лазейка, чтобы вырваться из нашего котла. Поэтому оборонять будут серьезно, как и Кенигсберг. По нашим предположениям, город прикрыт глубоко эшелонированной обороной. Соседи зондировали ее двумя разведгруппами. Обе не вернулись. Теперь наш черед. Вот я и спрашиваю тебя — везучий ты или нет?

— Разрешите проверить?

— Действуй! Вернешься с толком, вот эта «звездочка», — комбриг щелкнул себя по ордену, — твоей будет. С Богом!

Командир разведроты капитан Баскаков посмотрел на меня с нескрываемой жалостью. Он достал свой портсигар, я свой, по нашему давнему обычаю мы обменялись папиросами — на счастье. Закурили.

— Возьмешь мой броневик и Сементяя на мотоцикле… На рожон не лезь. Войны-то с гулькин нос осталось.

Перед выходом в поиск я успел забежать в расположение связистов. Лида вышла из палатки, встревоженно глядя, как я отвинчиваю орден.

— Уходишь?

— Да так… Прошвырнемся неподалеку.

Мы договорились сыграть свадьбу в день Победы. И перед каждым серьезным заданием я отдавал ей на хранение, а если что — на память, все свои фронтовые сокровища: темно-вишневую «звездочку» за Неман, серебряный — отцовский подарок — портсигар и часы на цепочке, на руке у меня оставались другие — со светящимися стрелками. Она проводила меня в соснячок и крепко — на счастье — поцеловала.

С автострады на Данциг я почти сразу же свернул на узенькую шоссейку, тесно обсаженную старыми липами, а через пару километров велел водителю вырулить на лесной проселок. Я решил держаться подальше от основной магистрали. Сержант Сементяй пылил на своем мотоцикле впереди, не теряя нас из виду. По пулеметной башне, по броне хлестали ветки орешника, в смотровых щелях прыгала, качалась песчаная колея. Вцепившись в скобы, я ждал в любое мгновение взрыва под колесом или выстрела притаившегося фауст-патронщика. Но пока что судьба нас миловала, и километр за километром мы забирались на север все дальше и дальше. Немцы не попадались. Несколько раз мы объезжали остовы сгоревших грузовиков, поваленные телеграфные столбы, но ничего, что говорило бы о заблаговременно подготовленных позициях, опорных пунктах, не было. Прошел час, другой… Солнце напекло броню, и я уже не раз прикладывался к фляжке с чаем, рискуя выбить на колдобине зубы.