Николай Черкашин - Опасная игра

Тем временем на столе появилось блюдо с дымящейся картошкой, бутылка «Московской» и, как ни отговаривался Еремеев, как ни ссылался на службу, скорый отъезд и прочие неотложные обстоятельства, стол быстро полнился нехитрой снедью, а комната — людьми. Пришел отец сержанта, такой же живой и скорый, как и сам Лозоходыч, мужичок, появилась и вдова — красивая рыжуха, и малец, что колотил за безрукого минера-страдальца костяшками домино, — сыном оказался.

Орест вдруг понял, что вся эта скоропалительная встреча была не так случайна, как можно было подумать, что готовились к ней все два года и теперь его принимают так, как будто с войны пришел наконец хозяин этих невзрачных апартаментов, глава этого дома, подмосковный шофер Виктор Ефремович Лозоходов.

И он принял эти не ему предназначавшиеся почести, ибо понял, что только с его приходом война для этой семьи окончилась раз и навсегда. И он до позднего вечера рассказывал им всем, каким отчаянно храбрым воином был сержант Лозоходов, какие подвиги совершал, и когда впервые в жизни опьянел так, что едва смог подняться на ноги, вдруг враз протрезвел от ошеломительно горького открытия, и сказал им всем тихо, но внятно:

— Ни одна альтхафенская тайна не стоит и пилотки с головы сержанта Лозоходова…

Через два дня после разгрома фирмы «Эвтанатос» на двадцатый этаж черкизовского небоскреба поднялись трое оперативников.

— Гражданин Еремеев? — осведомился старший. — Ознакомьтесь с ордером на обыск и постановлением на арест.

— В чем дело, ребята?

— Вы обвиняетесь в незаконном хранении оружия и убийстве гражданина Леона Игоревича Ковальчука.

Обыск, проведенный на квартире, ничего не дал. Дельфа заперли в ванной, и он чуть не выломал дверь.

— Все правильно, — сказал он на прощанье Карине. — Капитан отвечает за все. Я потерял пассажира, мне и отвечать.

Еремеева отвезли в следственный изолятор на Матросской Тишине. Так началась его новая — пятая жизнь…

Едва за спиной лязгнула тюремная дверь, Еремеев с порога крикнул в битком набитую камеру:

— Бывшие моряки есть? Ко мне!

Он прокричал это так, как будто прямо сейчас готов был увести бывших моряков из камеры на корабль. Народ в СИЗО невеселый и необщительный — каждый в свою беду, в свою думу погружен. Это не лагерный барак со своей железной иерархией. Но и здесь, конечно, своя групповщина. Вон старожилы лучший угол на нарах заняли, кучкуются… Оттуда и насмешки полетели:

— Адмирал Нахимов прибыл!

— На параше плавать будет…

Еремеев стоял как командир на плацу, объявивший построение. Он обводил камеру глазами: не может быть, чтобы среди двух десятков российских мужиков не нашлось хотя бы одного моряка!

Нашлось!

С нижних нар поднялся детинушка лет тридцати с примятым боксерским носом и черными буклями длинных волос, разбросанных по голым плечам, на правом синела наколка — дельфин в прыжке, якорь и буквы «КСФ», разбросанные по остриям румбовой звезды.

— Ну, я моряк… А дальше что?

— Дальше потолкуем кое о чем…

Они отошли, ловя на себе любопытные взгляды, в самый малолюдный угол камеры.

— Олег! — протянул руку Еремеев.

— Вова, — мрачно прогудел длинновласый боксер.

— На северном флоте служил? — кивнул на наколку Еремеев, безошибочно расшифровав литеры «КСФ» как «краснознаменный северный флот», а дельфина как эмблему подводных сил. — На лодках?

— Сначала на лодках, потом в Медвежьей Губе…

— В боевых пловцах, что ли?

— Ну…

— То, что надо!

— А чего надо-то?

— Пока что надо держаться вместе… Вон смотри, к нам кто-то еще подгребает.

К ним подбирался низенький и полный лысый бородач лет под сорок, одетый в мятый серый костюм и некогда голубую рубашку, естественно, без галстука.

— Вы, что ль, моряков спрашивали?

— Мы. На чем ходил?

— На сейнерах. Коком.

— Где?

— В Югрыбфлоте. Под Африкой паслись.

— Звать-то тебя как?

— Юрий Иванович Козликов. Можно сокращенно — Ереваныч.

— А почему «Е», а не Ю-риваныч?

— Это меня так за анекдоты про армянское радио прозвали. Я их уйму знаю: армянское радио спрашивают, что будет, если…

— Погоди. Чего тебе тут шьют?

— Растрату. Я тут бухгалтером в одной фирме работал.

— Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник… А ты, Вова, за что?

— Угон личного автотранспорта.

— Ну, а мне, орлы, мокруху клеют… Я вам вот что скажу. Все мы отсюда, конечно, выйдем. Тем более, что к полстолетию Победы кое-кому амнистия светит. Это я вам как бывший юрист говорю.

— Ты чего, из ментов, что ль? — насторожился Вова.

— Юрисконсультом в фирме работал.

— Ну тогда ты Плевако! — уважительно протянул бывший боевой пловец, он же морской диверсант Вова.

— А чего тебя на авто потянуло? — усмехнулся Еремеев. — Угонял бы яхты или катера. Оно как-то поближе к основной профессии. Да и прибыльнее. Яхта знаешь сколько стоит?

— Сколько?

— Да столько же, сколько пять хороших «мерсов».

Вова задумался.

— Я сначала на мидиевой ферме под Феодосией работал…

— Ой, какой плов я из мидий делаю! — застонал Ереваныч.

— Да заткнись ты со своим пловом!

— Фу, Вовочка, как невежливо! — осадил его Еремеев. — Ты и в детстве такой был? Небось, в няньку соской кидался?

— Я ж говорю, а он перебивает…

— Вот хрен я тебе дам своего плова попробовать! — окрысился бывший кок.

— Ша, ребята! — остановил их Еремеев. — Так мы никуда не уплывем. Давайте жить дружно! Тем более, что после СИЗО, после амнистии — вы же перворазники, надеюсь?..

— Ага, — подтвердил Вова.

— После выхода я беру вас к себе на пароход.

— То ты юрисконсульт, то ты капитан… — засомневался диверсант.

— Яхтенный капитан, — уточнил Еремеев. — Одно другому не мешает. И пароход у меня под парусами. И даже камбуз есть. Главное, нам здесь не потонуть. За друг друга держаться надо. Ну и я вам кое в чем помогу — по части тактики поведения на допросе.

В эту ночь они освободили себе на нижних нарах три «плацкарта» рядом. Никто и не пикнул, когда Вова, поигрывая татуированными бицепсами, бесцеремонно раздвинул чужие тюфяки. Еремеев лег в середину. Как ни странно, он засыпал в отличном расположении духа. СИЗО — это не бункер Гербария. Это раз. В камере у него своя команда и он ее лидер, никто не заклюет. Это два. И три — перед глазами стоял мрак нового тоннеля и снова надо было отыскивать дверь в его безнадежно глухой стене. А разве не этим он всю жизнь и занимался?

В ночной духоте под разносвистный храп двадцати мужских глоток ему снилась тишина сгоревшего Дома. Глубокая, долгая, чистая. Нервы, истрепанные Москвой, отходили в ней блаженно под шелковый трепет пламени в печи, под шум ветра в еловых лапах. Как Курск знаменит соловьями, Ростов — звонами, Абрамцево славилось тишиной.