Мартин Уэйтс - Худшее из зол

Шарки улыбнулся:

— Надо же, как хорошо вы это помните.

— Я тогда как раз из замов перешла в главные редакторы. Такое не забываешь. Он был нашим лучшим корреспондентом — сначала писал о других, а потом — видите — сам стал героем репортажей.

— Почему же, если он такой замечательный, вы не уговорили его вернуться?

— Пыталась, но… ему все стало безразлично. Я сначала постоянно звонила, но он не брал трубку и ни разу не перезвонил. А потом и вовсе скрылся в Нортумберленд, где его никто не мог побеспокоить. Что ж, я поняла намек и оставила всякие попытки.

Шарки надменно ухмыльнулся:

— Похоже, кое-кому он был небезразличен.

Мария густо покраснела — и дело было не только в алкоголе.

— Все совсем не так, — ее голос дрожал от негодования. — У Джо была прекрасная жена, крепкая семья. А потом произошло это ужасное событие. Для них это стало страшным ударом.

— Как скажете. — Он неопределенно повел плечом, откинулся назад и отпил из стакана.

Мария смотрела, как он причмокивает, как самодовольно оглядывается, будто и пассажиры, и вообще весь мир вращаются исключительно вокруг его персоны. У него был вид человека, который убежден, что всегда и во всем прав. Ему было за сорок, он начинал седеть и лысеть, но, очевидно, полагал, что и появляющаяся лысина, и краснеющие щеки и нос, и растущий живот — награды за успех и процветание. У него был красивый тембр голоса, глубокий и отполированный, как мебель из красного дерева. Она никогда особенно не доверяла юристам — этот же казался одним из худших представителей своего племени. Но приходилось с этим мириться — работа есть работа. Давай она волю чувствам, открыто выражая антипатию к коллегам, она бы никогда не достигла таких вершин в столь молодом возрасте. А это для нее было самым главным в жизни.

«Дворники» работали как сумасшедшие, только это ничего не давало. Шарки, отметила про себя Мария, сидел в машине с тем же заносчивым, самодовольным видом, что и на работе. Ему по-прежнему удавалось держаться так, будто и дождь ему нипочем.

Он глянул на нее искоса и улыбнулся. С такой же улыбкой он смотрел на нее вчера, во время обеда даже попытался с ней заигрывать. Мария вежливо, но твердо дала понять, что его поползновения неуместны. Вначале он решил, что девушка просто набивает себе цену, но потом все-таки понял, что у него ничего не выйдет. Он пожал плечами — дескать, была бы честь предложена; галантно проводил ее до двери номера и вернулся в бар. Она не знала, чем он занимался остаток вечера. Он не рассказывал, а она и не спрашивала.

Впереди у дороги показалось большое темно-серое пятно.

— Кажется, мы у цели, — сказала она.

— Хорошо бы, — отозвался Шарки, — потому что если мы опять не доехали, надеюсь, чашку приличного чая нам хотя бы нальют, даже если хозяева понятия не имеют о приличиях.

Донован открыл глаза.

Вокруг стоял невообразимый шум: непрерывно били барабаны и как будто что-то трещало и ломалось. На его домик, решил он, обрушился ураган. Бой барабанов и треск продолжался. Он понял, что шумит в голове, причем все сильнее.

Предметы сливались и плыли по кругу, то удаляясь, то приближаясь и приобретая странные угловатые очертания. Он подождал, пока изображение не остановится, и попытался сесть, но от малейшего движения комната снова кружилась перед глазами. Он откинулся назад и начал вглядываться в предметы вокруг, силясь отыскать в черноте памяти хотя бы какие-то подсказки, которые помогли бы собрать осколки воспоминаний.

У перевернутого кофейного столика валялась пустая бутылка из-под виски и старый револьвер. Он застонал и прикрыл глаза. Попробовал соединить фрагменты памяти. Восстановить, что произошло до помутнения сознания, до наступления черноты.

Он вспоминал: шум в голове усиливался, отчаянно пытаясь найти выход. Как набирающий обороты бульдозер рвет асфальт зубастым ковшом. От него нет избавления, нет укрытия.

В голове снова и снова возникают картинки. Дэвид рядом — и вот его нет. Снова рядом — и нет его. Он везде ищет сына, пытается что-то предпринять — хоть что-нибудь, — чтобы его отыскать. Что-то он пропустил — такое, что имеет разгадку. Ничего. Дэвид исчез, и только ревет бульдозер. Ревет и рвет асфальт. Все невыносимее.

Потом бутылка. Раньше этого было достаточно: сначала виски — потом чернота. Обычно так и было. Но каждый раз до черноты добираться становилось все труднее — алкоголь переставал помогать. На этот раз не получилось.

В памяти возник револьвер. Он нашел его под половицей — очевидно, его оставил там прежний хозяин. Старый револьвер, но действующий.

Боль до того страшная, что невозможно больше ни думать, ни видеть, ни слышать…

Вытащил револьвер, оглядел со всех сторон.

Дэвид рядом — и вот его нет. Рядом — и нет его.

Вставил один-единственный патрон из такой же древней коробки с патронами, крутанул барабан…

Бульдозер в голове рвал мозг на части…

И он нажал на спуск.

Щелчок. Патрона в гнезде не оказалось.

Потом он бросил револьвер на стол, тяжело дыша, оперся о спинку дивана. Его трясло — от кончиков волос на голове до кончиков пальцев на ногах. Он почувствовал, что по спине ручьем течет пот, дыхание участилось, как короткие ножевые удары. Чего-то не хватало. Он наконец понял чего.

Бульдозер прекратил реветь. В голове наступила полная тишина.

Вот только что была — и нет ее.

Лег на диван и провалился в пустоту, пока не очнулся несколько минут назад.

Он глубоко вздохнул, снова попытался вернуть себя в сидячее положение. Ему это все-таки удалось. Так он и сидел, ожидая, когда воспоминание о том, что он сделал накануне вечером, не провалится куда-нибудь вниз.

Итак, он пытался покончить с собой. Не получилось. Он посмотрел на руки: они тряслись, но не только от выпитого. Он ужаснулся содеянному, но это его еще и странно будоражило. Ему дана отсрочка. Он обманул смерть. Он вспомнил, что ощутил перед тем, как провалиться в черную яму: мир и покой в душе.

Вздохнул, покачал головой — нет, это состояние ненадолго.

Он спустил ноги на пол и зевнул. Такая усталость, а ведь он только проснулся. На секунду перед глазами предметы снова куда-то сдвинулись и поплыли, скрутило желудок, но потом все пришло в норму. Тошнота отпустила. Он начал соображать, куда девать день, как им распорядиться. Решил для начала приготовить чай.

В дверь постучали.

Он начал озираться, и тут же мозг кинжалом пронзила боль.

Кто-то ошибся. Не стоит открывать.

Стук повторился, уже требовательнее.

Донован уставился на дверь, словно пытаясь разглядеть, кто там за ней.

В дверь снова постучали, на этот раз он услышал еще и свое имя.

Нет, это не ошибка. Кому он понадобился?