Е. Мороган - Не надо преувеличивать!

— У вас глаза, как на картинах Ренуара. Как это я до сих пор не заметил? Богатые светлые ресницы, которые создают странное впечатление, словно бы их писали длинными мазками светло-серой, зеленой и голубой краской, на загорелом и выразительном лице, полном нежности и очарования.

Бряканье костей прервалось. Господин Габровяну забыл свою дымящуюся трубку в руке, а взгляд Габриэллы ясно показал, что за такое заявление она готова исполнить в будущем любые, даже самые фантастические мои желания. Очарование прервало несколько сдержанных аплодисментов. Димок не преминул подтвердить свое восхищение словами:

— Браво, уважаемый! Послушайте, да вы образованный человек, ей богу!

— Боже, как он вульгарен! — шепнула мне Габриэлла, опомнившись от экстаза. И продолжала немного громче, так чтобы услышали остальные:

— Следует поддерживать ясность духа. Это входит в нравственный кодекс йоги. Называется «тапас». Пошли!

Последовала длинная прогулка, на протяжении которой йога с ее восемью стадиями и тремя уровнями перемежалась с вопросами о моем социальном положении и попытками как можно четче обрисовать мою сентиментально-эротическую жизнь. Заметив сдержанность, с которой я отвечал и, очевидно, поняв, что она несколько переборщила, Габриэлла переменила тему, и так, незаметно, мы заговорили о мужчинах, живущих во дворе Петреску. По ее мнению, всех мужчин этого двора можно было свести к одному общему знаменателю: грубияны. Разумеется, с некоторыми нюансами, существенно отличающими их друг от друга: Димок — нахальный грубиян, Габровяну — задумчивый грубиян, Василиаде — тупой грубиян. Пырву некоторым образом выпадал из этого списка, он был просто-напросто скучным. А уехавший Цинтой соединял качества всех вышеназванных, да вдобавок был еще и болтлив. Что же касается женщин, то мнение о них оказалось далеко не однозначным: Мона была кислой «снобкой», студентка — рахитичным созданием, а Олимпия — очаровательной женщиной. Студент, Влад, просто нахален, хотя, воспитанный опытной женщиной, он мог бы стать интересным мужчиной. Ее воспоминания о пирушке были довольно смутными. Похоже, что она несколько злоупотребила разнообразными напитками, сопровождавшими рыбные блюда. Запомнилось, что Димок и Василиаде проявили, танцуя с ней, излишнюю предприимчивость, оказавшись, оба, где-то на грани неприличия. В чем состояло это неприличие и был ли сделан последний шаг, я не стал спрашивать, а она воздержалась от излишних подробностей. Кто был убийцей? По единодушному мнению двора — наверняка какой-нибудь односельчанин, затаивший злобу на Петреску и решивший свести с ним старые счеты. Нет, в дни, предшествовавшие убийству, Петреску не ссорился ни с кем из «гостей». Более того, вечером, во время пирушки, он даже спел им песенку, из которой она запомнила лишь: «так пьют люди-братья, с субботы по вторник». В этот вечер все много слонялись по двору… впрочем, откуда этот интерес к таким мрачным вещам у меня — человека «живого и чуткого»?

— Прислушайтесь к этому мягкому шелесту волн! Моя душа охвачена тихим покоем. Словно мы далеко, далеко от всех, затерялись в мире — только мы и стихия.

В надежде, что она забудет о живом интересе, проявленном мною к убийству и обстоятельствам, в которых оно произошло, я оглушил ее целым потоком скороспелых романтических нежностей.

— Боже мой, все мое существо так возбуждено — сообщила она мне через несколько секунд, посвященных нами сосредоточенному молчанию, которое должно было практически утвердить наше единство со стихиями природы. Но уже поздно, нужно возвращаться, — добавила она, глубоко вздохнув.

И, взявшись за руки, как влюбленные лицеисты, время от времени обмениваясь заговорщическими взглядами, мы направились к дому.

Во дворе было тихо. Из комнат, через открытые окна, доносились музыка, звяканье посуды, голоса. Под навесом сидел один господин Василиаде, тщетно пытаясь записать что-то при свете лампы. Габриэлла, послав изящный поцелуй, спорхнувший с конца ее нежного пальчика, подобно пугливой газели, скользнула к себе в комнату.

— До завтра… приятных снов… — послышался ее шепот, и она исчезла.

Я подошел к навесу и упал на скамейку. Усталость давала себя знать.

— Вернулись? — спросил, искоса взглянув на меня, Алек.

Я вспомнил о его занятиях йогой и ответил невинно:

— Да… Очаровательная женщина!

— М-да… В самом деле, красивая женщина, вечер, море… о чем еще может мечтать мужчина?.. Немного коньяку? Тут не с кем и словом перемолвиться, все попрятались по своим комнатам… Надеюсь, вы меня не бросите?

— Нет… Но я вам не помешал? Вы, кажется, работали!..

— О, пустяки… пидаеае, как сказал один латинский поэт. Моя страсть — метеорология. Когда я был маленьким, мой отец, полковник, приучил меня наблюдать за погодой — он даже сделал мне специальный блокнот, в котором я записывал температуру, скорость ветра…

— Очень интересно. А что еще можно делать в Ваме?

— Бридж, болтовня… раньше здесь, похоже, отдыхали лишь самые избранные… А нам так не повезло! Из-за этой смерти, совершенно несвоевременной… Ну, наконец, тишина и удаленность от плебса. На курортах толпа просто невыносима!

— Да, моя приятельница Олимпия убедила меня приехать сюда. Она говорит, что здесь — как на картинах Пэтрашку…

(Надеюсь, он не задремал!? Может, он и в легком маразме, как уверяет Олимпия, но все же — засыпать посередине разговора!)

— Вам нравится живопись? — спросил он с некоторым запозданием.

— Я не знаток, но… видите ли, как инженер, я веду совершенно прозаичную жизнь. Искусство позволяет мне забыться. Кстати о морских пейзажах: я видел один в музее в Тырговиште…

Мой собеседник сильно вздрогнул:

— Вы из Тырговиште?

— Мои родители живут в Вылсане, поблизости от Тырговиште. Вы там бывали?

Он коротко взглянул на меня, потом, не ответив, встал и очень холодно заявил:

— Уже поздно. Спокойной ночи!

Вот черт! Что заставило его так странно прореагировать? Может, он имеет какое-нибудь отношение к делу в Вылсане? Чудеса… Прямо так, с первого удара… это было бы слишком красиво…

Но что поделывают мои друзья? Я осторожно постучал к ним в дверь, и Олимпия выглянула, прижав палец к губам: «Просьба соблюдать тишину».

— Вернулся? — шепнула она.

— Разве сама не видишь? Где АБВ?

— Уложит Филиппа и выйдет. Пошли во двор, чтобы не мешать.

В самом деле, через короткий промежуток времени появился АБВ, отчаянно щурясь. Мы уселись за стол и вполголоса начали обсуждать создавшееся положение.

— Ну, — спросил я, — удалось тебе что-нибудь узнать?

— Это ты должен был явиться с новостями. После такой длинной прогулки…