Джон Гарднер - Месть Мориарти

Профессор поставил картину к стене, повернул и увидел те самые четырнадцать скоб, о которых говорил Гарри Аллен. На секунду он замер, уловив странный, незнакомый звук, но то было всего лишь его собственное дыхание. Поработав плоскогубцами, Мориарти отвернул скобы, освободил деревянную панель и легонько нажал с тыльной стороны. Картина мягко упала на подставленную ладонь.

Держа ее в руке, он испытал возбуждение, сходное с сексуальным. Очнувшись от секундного оцепенения, Профессор торопливо вернулся к футляру, вынул из тайника копию Лабросса и положил на ее место подлинную «Мону Лизу». Потом снова подошел к стене и аккуратно вставил копию в раму. В какой-то момент сердце дрогнуло и остановилось — картина не входила. Он нажал посильнее и облегченно выдохнул — получилось. Мориарти снова взялся за плоскогубцы, повернул скобы, закрепил копию в раме и повесил картину на крючья.

Он уже убрал плоскогубцы в тайник, когда из комнаты с фресками донесся звук шаркающих шагов. Профессор опустился на колено, закрыл панель и сделал вид, что ищет что-то в футляре. Смотритель медленно подошел к нему сзади и остановился. Сколько прошло времени? Мориарти не знал. В воздухе все так же беззаботно кружились пылинки, издалека доносились приглушенные звуки.

— Шарло сказал, что вы завтра не придете, — проворчал смотритель.

Мориарти медленно выдохнул и задержал дыхание. В ушах стучало. Надо взять себя в руки.

— Не приду. — Он коротко хохотнул, входя в привычный образ Моберли. — Работа закончена, больше мне делать здесь нечего.

Задержавшись еще немного в Салоне Карре, чтобы не вызвать подозрения поспешным уходом, Профессор вышел наконец из Лувра со свисающим с плеча черным футляром. Глядя на пересекающего Плас-дю-Карусель долговязого мужчину, скособочившего под тяжестью фотографического оборудования, никто бы и не подумал, что он уносит величайший из шедевров Леонардо да Винчи.

Двумя днями позже английский фотограф Моберли покинул Францию — и фактически исчез с лица Земли, — а Мориарти вернулся домой, на Альберт-сквер, чтобы спрятать сокровище в надежном тайнике. Порой, сидя за столом и глядя на портрет женщины с загадочной улыбкой, он испытывал странное чувство: неужели она моя? Только здесь, в Лондоне, его оставило наконец то чудовищное напряжение, в котором пришлось жить последние дни. Теперь только он один во всем мире, знал, где находится подлинная «Джоконда», именуемая так же «Мона Лизой». Знал он и то, что никто не увидит оригинал до тех пор, пока не будут закончены счеты с Жаном Гризомбром, предавшим его несколько лет назад. Но чтобы привести в действие план мщения, требовалось снова — и как можно скорее — вернуться в Париж. На этот раз Профессор отправился во Францию, приняв обличье другого персонажа из имеющегося в его распоряжении репертуара — американского джентльмена, владеющего огромным состоянием. [39] Кража «Мона Лизы». В свете описанной выше кражи и дальнейших событий, любопытно отметить следующее: В понедельник, 21 августа 1911 года — через пятнадцать лет после того, как Джеймс Мориарти изъял работу Леонардо из Лувра — в музее обнаружили исчезновение «Джоконды». Безуспешные поиски продолжались два года. В конце концов во второй половине 1913 года во Флоренции за попытку продать шедевр был арестован некий Винченцо Перуджа. За эти два года французская пресса выдвинула две версии похищения: 1. Картину украли по заказу одной французской газеты, имевшей целью доказать, что «Мону Лизу» подменили еще раньше. 2. Кражу организовал некий американский коллекционер, намеревавшийся впоследствии вернуть на место уже не оригинал, а копию. Теперь мы знаем, что действительности соответствовали в какой-то степени обе версии, вот только появились они со значительным опозданием. — Примеч. автора.

Американец не стремился ни произвести впечатление, ни привлечь к себе внимание. Ношу громадного богатства он нес с достоинством и легкостью человека, привыкшего к ней с ранних лет. В его манерах не было ни агрессивности, ни показушности, столь свойственных многим приезжающим в Европу американцам, сделавшим быстрые деньги на золоте или железных дорогах и теперь считавших себя вправе смотреть свысока, распоряжаться, угрожать и раздавать указания, словно обретенное мимоходом богатство и есть истинный ключ к жизни — увы, слишком часто так оно и есть.

Представительный, слегка полноватый, темноволосый, лет около пятидесяти, с пухлым, пышущим здоровьем лицом и мягким голосом — таким он прибыл в Париж. Преображение не заняло много времени — подкладка под одежду, тампоны под щеки, небольшая косметическая процедура, окраска волос и очки в толстой роговой оправе. Менять голос Мориарти научился давно. Теперь, согласно имеющимся документам и кредитным письмам, он был Джарвисом Морнингдейлом из Бостона, штат Массачусетс, и путешествовал с секретарем, которого называл просто Гарри. Апартаменты на его имя были заказаны в парижском отеле «Крильон».

Репутацией города удовольствий Париж в первую очередь обязан Монмартру начала девяностых. Именно туда, а также на улочки, прилегающие к знаменитой площади Пигаль, устремляются прежде всего приезжие и туристы, жаждущие своими глазами увидеть скандальные места, слухи о которых распространялись по всему западному миру с конца 1880-х. На Монмартр в свой первый вечер в Париже направился и Джарвис Морнингдейл. Вот только целью его поисков был не грех, а человек, которого, как ему было известно, всегда тянуло туда, где грех цветет пышным цветом.

Зима 1897 года выдалась холодной и сырой, но развлекательные заведения и кафе не страдали от отсутствия посетителей. Не было исключением и кабаре. Около одиннадцати Морнингдейл устроился за столиком неподалеку от сцены, на которой девушки с энтузиазмом исполняли популярный канкан: задирали юбки, кружились в port d’armes, издавали дикие вопли в grand ecart. [40] Коронные номера исполнительниц канкана: grand ecart («шпагат»), port d'armes («на караул») — обхватив одну ногу и направив ее в потолок, танцовщица должна была при этом проворачиваться на другой ноге вокруг своей оси.

Утолив жажду бокалом шампанского раскрасневшийся сверх обычного американец повернулся к секретарю.

— Вам, дорогой Гарри, стоило бы побывать здесь несколько лет назад, — негромко и с улыбкой сказал он. — Сейчас это все для шоу, в те же времена все было для секса. У нынешних девушек даже белье чистое. Когда заведением управлял Зидлер, женщины были женщинами — Ла Гулю, Жанна Авриль, Кри-Кри, Рэйон д’Ор, Ла Сотерель, Нини-Пат-ан-л'Эр. Они потели на сцене, и их аромат распространялся по всему залу. [41]

— Мне и это очень нравится, — рассеянно ответил Гарри Аллен, не отрывая глаз от замаскированных белыми кружевами ляжек, представленных зрителям под бравурный финал оркестра.