Анатолий Степанов - Привал странников

— А Кастаки?

— Кастаки не в счет.

— Все в счет, Сережа. Какой он наниматель, — не будем загадывать. Но, во всяком случае, ловкий и хитрый. Будет ли такой нанимать московского домушника, чей почерк и связи, в принципе, нам, МУРу, известны? Не думаю. Скорее всего — сделка с залетным гастролером, который, провернув операцию, растворяется в воздухе. И перед нами — пустота. Исчезнувший неизвестно куда гастролер и наниматель, не имеющий никаких контактов с преступным миром.

— Да, картиночку ты нарисовал. — Казаряновской вальяжности заметно поубавилось. — Двенадцатый стул, исчезнувший в недрах Казанского вокзала. Только Остапу Бендеру было веселей: одиннадцать — за, один — против. А у нас — два стула, пятьдесят на пятьдесят.

— Срочно разрабатываем первый вариант, — решил Смирнов. — За Сережей — картотека по домушникам, за Романом — окружение Палагина.

— А за тобой? — не утерпел Роман.

— За мной — общее руководство. Помогать тому, кому делать нечего. Кстати, Роман, наш клиент с Красноармейской где содержится? В Матросской тишине?

— У нас пока. Потрясти этого Угланова имеет смысл, это идея, Саня! Ему скучно, на допросы не водят, и без допросов доказано, что грабанул нашего знаменитого мастера слова он, и только он; думать о том, сколько дадут, надоело. Так что для него беседа с симпатичным оперативником на отвлеченные темы — необходимая и желанная развлекуха.

— Кто у нас симпатичный оперативник? — Смирнов оглядел своих бойцов.

— Симпатичные все. Но самый симпатичный — я, — признался Казарян.

— Тогда потряси его, Рома. На отработку первого варианта вам два дня. Приступайте.

В пустынном до таинственности коридоре Центрального Комитета комсомола четко звучали твердые каблуки. У двери с черной табличкой, на которой золотом было написано имя хозяина кабинета, стук шагов прекратился.

Владлен Греков вошел в приемную комсомольского вождя. Ему тренированно улыбнулась секретарша:

— Вас ждут.

— Наслышан, наслышан, — поднялся ему навстречу владелец кабинета, невольно покосившись на телефонный аппарат с гербом. — Проходи, садись, будем разговаривать.

— За меня уже, наверное, сказали. — Владлен застенчиво сел на край кресла, сжал коленями нервно сложенные вместе ладони. — Просто я готов и очень хочу работать.

— Люблю вас, военную косточку, за ясность и определенность. Такие, как ты, очень нужны в комсомольской работе. Ты даже представить себе не можешь, как страдает дело от несерьезности, мальчишеской расхлябанности, крайней засоренности голов основной массы руководителей первичных организаций и даже функционеров центральных органов. Четкости в исполнении заданий, дисциплинированности, отсутствия каких бы то ни было колебаний в проведении генеральной линии, — именно тех качеств, которыми так славна армия, — недостает нам, комсомольцам. Ну, так решаем: в отдел военно-физкультурной подготовки, инструктором.

— Николай Алексеевич, вы должны понять меня…

— Почему вдруг на "вы"?! — грозно удивился сорокопятилетний заматерелый хозяин кабинета. — Мы с тобой — комсомольцы, соратники по Союзу молодежи. Так что ты это чинопочитание брось. Вот в этом мы хотим отличаться от армии. Так что ты говорил?

— Я на юрфак МГУ, на вечернее, документы сдал. Хочу продолжить образование, хочу со временем стать на боевые рубежи охраны социалистической законности Родины. А военно-физкультурные дела весьма далеки от будущей моей работы.

— Резонно, резонно, — владелец кабинета широко зашагал. — Что ж, тогда — общий отдел. Тебе там отыщут работенку по профилю. Завтра можешь ознакомиться, я там скажу кому надо. Ну, как там поживает Сергей Фролович? Давно-давно не виделись. Все бушует, неугомонная душа?

— Разве он может быть равнодушным или просто спокойным? Такой уж человек! Вы сами знаете, Николай Александрович.

— Ты знаешь, ты! — поправил Николай Александрович, и послушный Владлен еле слышно пробормотал:

— Ты же знаешь…

Ларионов любовно раскладывал пасьянс из одиннадцати фотопортретов. Сначала с ряд выложил всю наличность, потом с сожалением четыре убрал совсем. Еще четыре перевел во второй ряд. Подумал, подумал — и решился: вторая четверка последовала за первой. Трое избранных смотрели на него. А он — на них.

Вошел Казарян, глянул через ларионовское плечо на фотографии, восхитился:

— Ух вы, мои красавцы! — И сел за свой чистый, без единой бумажки стол.

— А знаешь, Рома, зря мы домушниками не интересуемся. Конечно, девяносто процентов из ста — примитивные барахольщики, и правильно, что ими район занимается, но попадаются, я тебе скажу, любопытнейшие экземпляры. Любопытнейшие. — Ларионов, будто в три листика играя, поменял фотографии местами. — Как твои дела?

— Как сажа бела. Под нашу резьбу с величайшим скрипом лишь Миша Мосин, посредник-комиссионер среди любителей антиквариата, нумизматов, коллекционеров картин, с которых он имеет большую горбушку белого хлеба с хорошим куском вологодского, если не парижского сливочного масла. Напрашивается вопрос: зачем ему уголовщина?

— Напрашивается ответ: чтобы кусок масла стал еще больше.

— Будем на это надеяться. У тебя что?

— Вот эти трое.

— Что ж, надо исповедаться. — Казарян вылез из-за своего стола, направился к ларионовскому. Взял фотографии, без любопытства посмотрел и вернул их на свое место, небрежно бросил на стол. Отошел к окну. — Надо, конечно, надо. Но граждане эти, судя по обложкам, пареньки серьезные. Пойдут ли они на такое дело во время нынешней заварухи, когда — они не дураки, они про это знают — мы рыбачим частым неводом? Вот вопрос.

— Не каркай заранее, Рома. Давай действовать по порядку.

— Я не против, Сережа. — Казарян тянул время, не решаясь сказать важное. Но все же решился. — Ты знаешь, почему Серафим Угланов, по кличке Ходок, пошел брать писательскую квартиру непохмеленым? Конечно знаешь: у него не было ни копья. А почему у него не было ни копья, ты не знаешь, наверняка. А я знаю. У меня с Серафимом душевный разговор был, и он мне сказал, что накануне скока он вполусмерть укатался в карты. Все спустил, до копейки.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — настороженно спросил Ларионов. Он уже догадался, о чем хочет поведать ему Казарян, но не хотел, чтобы это было правдой.

— Для сведения, Сережа. Раздевал Серафима известный катала Вадик Клок. И не его одного. Среди пострадавших — кукольник-фармазон Коммерция и залетный ростовский домушник, не пожелавший никому представиться. Обращались к нему просто: Ростовский.

— У кого играли? — быстро спросил Ларионов.

— У Гарика Шведова, известного тебе ипподромного жучка, приятеля Клока.

— Что ж они, не знали, что на каталу нарвались?