Фил Уитейкер - Портрет убийцы

Все это только разговоры о том, чтобы продать дом и уехать. Мы привязаны к Лондону, обольщены им, околдованы. Нам никогда не уехать оттуда, особенно теперь, когда у нас есть Холли и столько связанных с ее существованием желаний. Папино завещание изменило ситуацию, но породило столько же новых проблем, сколько могло разрешить. Несколько лет назад он дал мне копию, которую из суеверия я так и продержала в конверте. Через два-три дня после смерти папы я вынула ее. Пол при этом присутствовал. Все было оставлено мне.

Только оказалось не так. У солиситора было другое завещание, составленное тем летом, — я о нем ничего не знала. В нем по-прежнему мне была завещана сумма в десять тысяч фунтов, а остальные деньги положены на имя Холли под управлением опекунов. Единственным опекуном была указана я.

Повернувшись спиной к витрине агентства по продаже недвижимости, я продолжаю идти по Срединному Лазу. Сара говорит — не надо принимать поспешных решений. При том ударе, каким явилась для меня смерть папы, при оскорбительном расследовании, препирательствах с юристами, отсутствии времени и места для горя меньше всего мне следует думать о переезде. Сара знает меня с первого дня занятий в университете. Она говорит, что время внесет изменения в мои чувства или по крайней мере я смогу яснее во всем разбираться. Но пока я не вижу и признака чего-либо подобного. Пол напирает, говорит, что, приобретя дом, мы использовали бы деньги с пользой для Холли. Надо смотреть вперед, а не назад — это его девиз. Он прав — я это понимаю, однако не могу слышать, когда он такое говорит.

Срединный Лаз приводит меня к перекрестку. Табличка для туристов сообщает, что это — Переход в Рабочие Дни. Я читаю написанную там историю этого места, но не впитываю ее в себя. Немного дальше — реклама. Я бросаю взгляд на плакат под удароустойчивым стеклом. Восемь детских фотографий, размещенных в два ряда по четыре в каждом. И надпись: «Неужели жизнь этих детей не стоит двухминутной остановки в ваших странствиях?» Восемь детей — их фамилии и возраст напечатаны под фотографиями, словно это детские рисунки: Кристофер, 9; Наоми, 6; Санджей, 4; Николас, 5; Джейми, 5; Кейти, 4; Даррен, 8; Джим, 9. Что-то ударяет меня, грозит подкосить. Фотографии, снятые дома, в школе, одна сделана в киоске, на паспорт. Копны кудряшек, отсутствующие передние зубы, аккуратные синие галстучки, родимое пятно цвета портвейна, мягко сфокусированный взгляд. Лица ухмыляются, широко улыбаются, блестят глаза. Девочка Кейти так и сияет. Но грудь ее приподнята в задержанном вдохе, она смотрит на кого-то сбоку, в глазах вопрос: «Я выгляжу как надо?» Она такая взрослая и однако же такая маленькая. А у Джима взгляд опущен. Губы кривятся в полуулыбке. Неужели за его девять лет ему не могли сделать лучшую фотографию? Я невольно подумала о Холли, — если бы нам пришлось давать ее фотографию. Мы снимаем ее, лишь когда она потрясающе выглядит и ведет себя действительно мило. А те, которые получаются не как надо, мы прячем. Я вставляю их в альбомы, Пол листает их, когда приходит домой, мы сидим, держась за руки, и уже возвращаемся вспять в воспоминаниях. Если Холли расстраивается во время съемки, Пол перематывает пленку — ее слезы будут удалены. На всех, до малейшего, свидетельствах вы видите лишь счастливейшую из девочек, малышку, которая никогда не плачет. Я иду дальше, оставляя позади Джима, Кейти и других погибших детей. Звоню Полу по мобильному, но отвечает автоответчик. Я оставляю сообщение, не переставая идти, прошу позвонить мне, как только он это услышит. Закончив сообщение, я вынуждена остановиться, чтобы перевести дух. Они в порядке, и Холли в порядке. В этот момент они плескаются в бассейне, Холли смеется, когда Пол движется назад и тащит ее за собой, следя за тем, чтобы ее лицо не погрузилось в воду. А телефон, если он вообще звонил, находится в шкафчике в раздевалке, в глубине отеля.

Эта мысль успокаивает меня. Бросаю взгляд на часы. Четыре часа. Они дали мне этот отрезок времени, или я отобрала его у них. Так или иначе, надо воспользоваться им во благо. Надо пройти через эту встречу, пока я здесь. Человек, к которому я иду, прислал папе эскиз нашего семейства, вложенный в рождественскую открытку, которая была отправлена через несколько месяцев после папиной смерти. В бумагах папы нет никаких упоминаний об этом человеке. И последнее сообщение, оставленное для папы до его смерти, было от него.

Руки папы вцепились в руль. «Поло» рассыпается, врезавшись в основание цементного моста. И я не знаю, было ли его лицо искажено ужасом или застыло в решимости найти смерть. Не знаю почему.

Верхний Лаз. Я знаю, чего я хочу от этой встречи. Вот встречусь — и начну забывать. Начну себя прощать. Смогу вернуться домой.

Надо мне как-то вернуть тебя в то утро в Корпорейшн-Оукс, к той девочке, которую звали Мэри Скэнлон. Я не могу рассказать тебе, что произошло после того, как она вбежала в ворота школы, — меня там не было, я при том не присутствовал. Я работал у себя в студии, Изабелла с Джесси ушли куда-то на все утро. Я либо работал, либо сидел с пострадавшими от какого-то преступления и по их описаниям рисовал напавшего на них. Я могу лишь описать все со своей точки зрения, а уж ты можешь составить себе картину. Но ты должна помнить: мои слова не имеют веса. В них нет никакой субстанции. Они сложились по кусочкам из обрывков того, что рассказали мне твой отец, другие офицеры, никто из которых там тоже не был в то ясное осеннее утро тридцать лет назад.

Тем не менее я должен найти способ вернуть тебя в те дни, хоть и искусственно. Ты как-то должна все понять.

Я стою на суку, обхватив рукой ствол, который служит мне якорем. Подо мной сто сорок пять детей в зеленой форме собираются в непрерывно меняющиеся стайки на площадке для игр. Дети бегают, прячутся, сплетают руки, смеются, кричат, поют. Девочка Мэри Скэнлон подобна паре десятков других, разбросанных по периметру, — тут они висят на ограде, там стоят, прижавшись спиной к стене, составляя тихую, внимательную аудиторию для большинства. Они смотрят, им хотелось бы поучаствовать, но они никогда этого не делают. Больше всего они жаждут не привлекать внимания. Без друзей, брошенные, робкие, они — естественные мишени для хулиганья. И наша Мэри в то утро была среди них? Это же еще не преступление.

Я вздрагиваю от звона колокольчика. Миссис Макгилливери выходит из учебного блока. Девочки, окруженные серебристыми облачками дыхания, спешат построиться. В двойные двери здания, толкаясь, входят умные, смекалистые, спортсменки, тупицы. Когда последняя из них исчезает из виду, вновь раздается звон колокольчика — пестик сильнее ударяет о стенки, звон металла колышется, как мираж. Из дальних уголков появляются другие девочки, останавливаясь, не спеша. Я мысленно подгоняю их, не могу понять их лени. Они бесконечно долго проходят расстояние в десяток ярдов Наконец добрались до двери. И, пригнувшись, проходят мимо миссис Макгилливери, которая с нескрываемой иронией придерживает открытой дверь. А свободной рукой похлопывает каждую проходящую по затылку. Последней идет Мэри Скэнлон. Я увидел, как замялась миссис Макгилливери. Потом опустила и на ее голову руку. От прикосновения учительницы девочка съеживается. Голос миссис Макгилливери долетает до меня, пронзительный, с шотландским акцентом: