Анна Ольховская - Тайна, деньги, два осла

И он с садистским удовольствием дернул Вику за волосы так, что девушке на мгновение показалось – вот сейчас она увидит свой скальп в руке озлобленной крысы по имени Фридрих.

Но нет, грива осталась при ней, но боль была такой сильной, что все же выгнала из глаз слезы.

Причиной которых лишь отчасти была боль физическая, рыдала и выла от отчаяния душа.

Ничего не было, ни-че-го! Ни пещеры, ни мужчины, перевязавшего ей руку, ни…

Стоп! Рука! У нее ведь ранена рука! И там должна быть повязка! И швы, наложенные Каем!

Вика судорожно всхлипнула и попыталась повернуть голову, чтобы рассмотреть руку, но ей не удалось – фон Клотц держал крепко.

– Не дергайся, дрянь! – презрительно процедил он. – В глаза мне смотри! Учись отвечать за свои поступки, мерзавка неблагодарная! Вот что значит поганая славянская кровь! Сколько ни оцивилизовывай девку, достойную немку сделать из нее не получится. Воспитанием ребенка с примесью такой крови надо заниматься с момента рождения, только тогда из него выйдет толк.

– Толк – это такой урод, как ты? – на русском уточнила Вика.

– Прекрати разговаривать со мной на этом варварском языке, ты прекрасно знаешь немецкий!

– Знаю. Но я ведь поганая славянка и не желаю коверкать языка твоим лаем! – Надежда высушила слезы и подкинула в голос искры уверенности.

А источником надежды явилась пульсирующая боль в руке – значит, не приснилось ей, была пещера, был Кай! Был!

И он вот-вот появится, и эта торжествующая свора, выследившая-таки свою добычу, с трусливым воем разбежится по лесу!

Щеку вдруг обожгло болью, через секунду досталось и второй щеке, и теперь полыхали после пощечин обе.

– Это тебе за лай! – сухо произнес фон Клотц. – Не смей оскорблять язык Гете и Шиллера.

– Если бы Гете и Шиллер знали, что на этом же языке будут говорить Гитлер и ты, они бы выучили иврит!

Треснула и залилась кровью губа.

– Больше ни слова в моем присутствии на русском! – приказал фон Клотц. – Иначе придется учить снова.

– Да пошел ты!

А вот не надо было приближать мое лицо так близко к своему, Фрицци! Получи теперь кровавый плевок в морду!

– Швайне! – заорал немец, отпустив наконец волосы девушки и отшатнувшись. – Руссише швайне!

– На себя посмотри, родимый, – улыбнулась Вика, поворачивая голову к раненой руке.

И улыбка, только-только выбежавшая на окровавленные губы, растерянно сползла, сменившись гримасой отчаяния.

Никакой повязки на руке не было!

Вернее, она была, но сделанная из края ее майки.

Собственно, этот рваный лоскут, наспех намотанный вокруг раны, и повязкой-то назвать было нельзя, потому что он не закрыл полностью следы укусов.

И было видно, что никаких швов там нет. Правда, рана выглядела поджившей и болела не так сильно, но это, скорее всего, из-за листьев подорожника, прилепленного сверху.

Когда она все это сделала, Вика не помнила. Но она вообще мало что запомнила из своего бега по лесу, слишком много всего произошло: фон Клотц, волки, потом тот зверюга, игравший с ней в догонялки…

Она просто устала, дико устала, и организм не выдержал, отключив сознание.

И включив галлюцинации. Такие живые, такие реальные, такие…

– Ну почему, почему они меня не загрызли! – простонала Вика, обессиленно привалившись к стволу дерева.

– Кто, волки? – шмыгнул носом Васятка. – Вот и мы удивились, когда тебя тут нашли. Вчера полдня следом шли, сразу после того как босса нашли. Нас собаки вели. Ровненько так шли, быстренько, думали, до темноты управимся. А потом волчара здоровый из чащи прямо на нас вылетел – да на Лорда! Мы не успели ружья поднять – а уже ни его, ни Лорда, только визг собачий да хрип. Решили не рисковать больше, остановились, костер разожгли, всю ночь дежурили по очереди, чтобы опять зверюга нас врасплох не застал. Если честно, мы с Прохором хотели утром обратно идти – ты ведь одна ушла, без оружия, но босс велел продолжать поиск. И уверенно так двинул в сторону горы. И тут чертовщина началась – мы кругами ходили где-то часа два. Словно черт нас водил – снова и снова к одному и тому же валуну здоровенному приплетались. А потом вдруг раз – и ты лежишь себе так спокойненько, дрыхнешь, словно в гамаке дома, а не в диком лесу! Хотя, как вижу, – он кивнул на покусанную руку, – ты тоже встретилась с местными зубастиками?

– Все рассказал? – криво усмехнулся фон Клотц. – А теперь хватит болтать, поднимайте мою милую женушку и следите, чтобы снова не сбежала. Мне не терпится поскорее добраться до дома – у нас же сегодня первая брачная ночь!

Помощники глумливо загыгыкали, а Вике захотелось умереть.

Тоска. Глухая, беспросветная, как осенний туман. И такая же серая…

Первые дни после возвращения в дом фон Клотца были окрашены хоть какими-то красками, пусть и черными в основном, но тогда у Вики еще имелись чувства. Ненависть, гнев, ярость, отвращение, ужас, боль, отчаяние, снова боль, едкая щелочь унижения, отвращение, омерзение и снова боль…

Он бил ее за все, душка Фрицци. Насиловал и бил, не до полусмерти, а скорее так, чтобы поучить. И заставить понять, кто в доме хозяин. И сломать, сделав из пленницы послушную восковую куклу – лепи из нее, что хочешь.

Вику больше не выпускали из ее комнаты-камеры наверху. Дышать свежим воздухом она могла только через окно, еду и питье ей приносил фон Клотц, его подручные сюда не допускались – мало ли что взбредет в их пустые головы, и потом тест на ДНК покажет, что к единственному оставшемуся в живых потомку бабули Демидовой Фридрих фон Клотц не имеет никакого отношения!

И вся его затея, на которую ушло столько денег и сил, а главное – времени, покатится псу под хвост.

А самого Фрицци могут и снова в тюрьму отправить, куда ему совершенно не хочется.

Понятно, что Василий и Прохор, несмотря на скудость ума, все же понимают, чем грозит им покушение на собственность босса, но все же – гормоны, спермотоксикоз и все такое. Они ж тут торчат безвылазно вместе с боссом, а баб в хозяйстве нет. Вот и топчутся парнишки под окнами пленницы, надеясь увидеть ее голую.

Фридрих не раз их видел, когда «навещал» свою «женушку». Стоят, слюни пускают, пыхтят возбужденно.

Завидуют.

Вот только не знают, что завидовать особенно нечему. Если в первые дни Вика сопротивлялась, отбивалась и даже пыталась кусаться, что возбуждало немца еще сильнее, то теперь она лежит резиновой куклой, безучастно разглядывая потолок. И наслаждение превратилось в механические упражнения – пришел, завалил, попыхтел, ушел.

Быстрее бы она забеременела, что ли! А то даже бить скучно – она больше не плачет, и темно-карие глаза не полыхают больше гневом и яростью, они словно покрылись серым налетом, как старая плитка шоколада.