Андрей Молчанов - Ядерные материалы

- Короче, задача: команда идет на борт строго по списку! - уточнил Геннадий, с деловитым пониманием хмуря бровь.

- Совершенно в дырочку!

- Помочь можно... - загадочно отозвался собутыльник. Интонация фразы была привычной.

- Ну, давай так, - сказал Крохин, реанимируя свой опыт спекулянта. Платит он трешку, но мне-то тоже погреться надо... Устроюсь я в этой трешке со своими интересами?

- Да ты чего? - Геннадий едва не подавился пивом. - Какая еще трешка! Левого народа будет человек двадцать, каждый несет по штуке... Минимум! Вот и считай! Плюс - ты!

- Ну тогда и хрен с ним! - легко согласился Крохин, поняв маневр противника. - Пусть сам выкручивается. Забыли! Будь! - Чокнулся с отставленным в сторону стаканом Геннадия.

- Нет, погоди! - Тот привстал, заходил, морща лоб в тяжком раздумье, по кухне. - Двадцать, конечно, это как-то... Ну на червонец-то твой начальник подпишется?

- Пять - это максимум! - сказал Крохин скорбно. - Такой жлоб!

- Дави на шесть хотя бы... - просительно заглянул ему в лицо квартирант-мздоимец.

- Но если согласится, тогда... никаких!.. Любой выверт - неустойка!

- Отвечаю! - воскликнул Геннадий убежденно. - Если вот только две-три вакансии... Но я заранее предупрежу! Э... - Обернулся на холодильник. - Вовик, давай по водочке, а? В честь, так сказать... Я мигом сгоняю, а ты посиди.

Когда за Геннадием хлопнула дверь, Крохин удовлетворенно выдохнул из себя клуб табачного дыма. Арабу он объявит десять... нет, пятнадцать тысяч, оперируя уясненными аргументами. Заплатит! У него денег и жен куры не клюют... Вот же прет фишка, а? Вот же прет!

Он прошел в комнату, уселся за письменным столом.

Этот стол был знаком ему с детства. Старый, потертый, скособоченный, с невесть куда девшимися замками...

Когда-то, сидя за ним, он делал школьные уроки, писал институтские шпаргалки, позже - статейки, стихи...

Он любовно провел ладонью по старой, шершавой поверхности с давно сошедшим лаком, оставшимся лишь в глубине пор оголенной древесины.

Выдвинул ящик, узрев в нем личные архивные папки, доверенные на хранение квартиранту.

Развернул самую толстую.

Вот она - первая его публикация, вырезанная из газеты и наклеенная на машинописный лист. С указанием даты.

Сочинение по заданию редактора молодежки накануне каких-то коммунистических псевдовыборов. Кого там выбирали, уже напрочь забылось, но публикация о канувшем в Лету событии осталась.

Вот и старушка с задумчивым взглядом, Скрылась за ширмой большой. Сделала все, что ей было там надо, И возвратилась домой.

Усмехнулся. Ничего так подковырочка... С цианистым идеологическим калом... А проглотили ведь!

А вот и иное, связанное с женой, а также с пьянками и прозорливыми подозрениями в отношении любовника супруги:

Она Петьку какого-то любит,

Ну и пусть! Несмотря ни на что,

Отогреет меня, приголубит

И от снега отчистит пальто.

А это откуда?

Когда твои груди - весомы и потны,

Качаясь, нависнут над мной...

Он сокрушенно качнул головой. Среди муз, посещавших его, были, оказывается, и весьма распутные дамы... Тяжко вздохнул. Размочалил в пепельнице окурок. Неужели это было? Какая-то совершенная иная жизнь... Позволявшая писать стихи, ставя данное занятие основной жизненной целью, разбрасываться, пить-гулять, искать смысл бытия в своих чувствах и мироощущении, не заботиться ни о деньгах, ни о будущей старости и карьере...

Вот тебе и прошлое тоталитарное общество! Пагубное вроде. Тупиковое, как утверждают. Может быть. А все-таки, пребывая в нем, он был по-настоящему, безоблачно счастлив...

"Хотя, - подумалось обреченно, - счастье - величина дискретная, а не перманентная. И в этом - смысл".

Однако того счастья, что окрыляло его душу, когда он лелеял выстраданное слово, уже не будет. Коростой душа покрылась, другие ей утехи нужны. Э-эх!

Но и прошлое сочинительство тоже не прошло даром. Хотя бы потому, что оно воспитало в нем чувство прекрасного. А это - прекрасное чувство!

Он взял со стола потрепанную книжонку с крикливой пестренькой обложкой. Ознакомившись со сведениями об авторе, понял: труд некоего современного коммерческого борзописца.

Наугад развернул страницу, прочел: "По причине раннего утра парк был пуст..."

Ослепленно зажмурил глаза. Вот так перл! Вот так литература переходного, так сказать, периода!

Вспомнилось, как в шестидесятых годах на помойку выносились изукрашенные вязью кропотливой резьбы старинные комоды красного дерева, дубовые стулья, обитые бычьей кожей, - якобы громоздкий, вычурный хлам.

И в квартирах-сотах утверждались шкафчики-столики из прессованных опилок, пластиковые торшеры, раскладные диванчики... Банальный же хлопок заменялся восхитительно модным нейлоном.

Нечто подобное сейчас происходило и с литературой.

Хотя с другой стороны, одна крайность затмевала иную. Прежние советские прозаики времен ожиревшего застоя порой являли чудо слова, но общий куцый смысл их сочинений ни о чем, лишенный остроты и правды, с зашифрованными фигами, подлежащими дотошной разгадке, обратил интеллектуальные усилия тысяч словесников в груды макулатуры.

Но они - собратья Крохина - все-таки отличали прозу от словосочетаний, они чувствовали пошлость литературщины, а бойкая графоманствующая публика, пришедшая на смену им - выдохшимся в конструировании фиг, живо оседлала конька расхожего криминала и пустила его в галоп, высекая кондовыми копытами бумагомарательные драмы, где путались курки и спусковые крючки, резидентуры и агентуры, оперы и следователи...

Книжки как сосиски. Съел - и забыл.

Он всегда полагал, что писатель соединяет в себе одновременно композитора, автора песни и певца. Бывает, что "напевность" - музыка стиха или прозы - великолепна, но мысли - ни на грош. Бывает - есть великолепная мысль, но музыки и исполнительского мастерства, то есть "языка", - никакого. Ну и возможны иные вариации. В приложении к современности - нет ни того, ни сего, ни этого.

Впрочем, по дороге к Геннадию он купил книжку. Автором являлся его знакомый поэт, с кем он не виделся уже лет шесть.

Поэт, судя по всему, решил податься в прозаики.

Крохин вытащил из кармана пальто книгу. Раскрыл - опять-таки - наугад.

"...он встал на неутомимый эскалатор, поехал наверх. Было что-то утешительное в этом медленном подъеме из-под земли на свет божий. Навстречу спускались в мраморную преисподнюю грустные люди, словно предчувствуя, что когда-нибудь придется проделать это уже по-настоящему, раз и навсегда. Для кого-нибудь из них, может статься, данный спуск и в самом деле был последней, генеральной репетицией.

Он скользил по молчаливым, сосредоточенным лицам, сознавая, что видит их в последний раз. Сколько же лиц человеческих перевидела земля за все эти пролетевшие века и тысячелетия. Где они теперь, в каких неведомых далях и пространствах?"