Ги Кар - Храм ненависти

В этом списке я записал адреса доброй сотни деловых людей, с которыми мне часто приходилось «работать»… В досье находятся записи, с приложением неопровержимых документов, всех махинаций, совершённых за десяток лет этими личностями, такими презренными, как и я… Вам только нужно найти одного за другим и дать им знать, что вы превосходно осведомлены об их деяниях. Вы внушите им, что если они немедленно не выложат приличную сумму в ваше распоряжение, что даст вам возможность продолжить работу, вы без всякого сожаления донесёте на них с приложением подтверждающих свидетельств… Они испугаются: это подлые трусы! Я их знаю… В этом нет никакого стыда, и будет даже справедливо шантажировать этих негодяев… Поверьте мне, Серваль, может быть, это единственный раз в своей негодной жизни я совершаю честный поступок и…

Речь «Месье Фреда" прервалась окончательно, глаза закатились. Прикрыв веки усопшего, Андре Серваль опустился на колени перед ого кроватью. Уста его были, беззвучны, но сердце говорило в искренней молитве: «Господь, соверши так, чтобы эта мятежная душа обрела наконец покой, в котором ты не можешь ей отказать. Если она делала зло, то это не всегда была её вина, потому что она была слаба… И разве она всё-таки не нашла в себе силы овладеть собой в высшую минуту? Разве не пыталась она в последний раз помочь мне в строительстве храма? Прими эту душу, Бог милосердия, так как ты знаешь счёт тем душам своих созданий, которые способны проявить такое величие перед лицом смерти. Если даже этот несчастный имел грех погубить себя, он всё равно умел умереть…»

Андре Серваль выпрямился, но долго колебался прежде чем направиться к небольшому предмету обстановки, указанному финансистом. Только преодолев отвращение, он решился открыть ящик: этот его поступок шёл против праведности его существования… Но разве не должен он был строить собор? Имел ли он право пренебрегать последним остающимся шансом? Эти люди — именами которых он сейчас завладеет — были всего лишь жалкими человечками. Негодяи не воспринимают добрых чувств: этот сброд признаёт только тех, кто умеет показать себя более сильным и лучше вооружённым, чем он сам.

Завладев папкой и спрятав её иод своей курткой, он открыл дверь, ведущую в соседнюю комнату, где ожидали Эвелин и доктор.

— Всё кончено, — сказал он очень тихо. — Зайдите, доктор… Вы тоже, мадам…

Эвелин приблизилась к постели, где покоился её последний господин, который в её сердце никогда не обладал правом на звание любовника. Она долго рассматривала его без всяких видимых эмоций. От Андре Серваля не скрылась едва уловимая усмешка удовлетворения на её чувственных губах, что привело его в ужас.

Когда врач ушёл, закончив свою миссию, она с величайшим спокойствием сказала:

— Наконец я свободна!

— А разве не были вы свободны всегда? — ответил мужчина, продолжая рассматривать её.

— Не была в мире женщины, более скованной такой бесцельной жизнью, в которой уделом её были усталость и отвращение!

— Не следует ли вам, мадам, подумать в этот момент скорее об умершем, чем о самой себе?

— Я больше никогда не хочу ни думать о нём, ни даже слышать, когда упоминают его имя… Я ненавижу его, как и всех тех, которые помогли мне скатиться вниз по наклонной плоскости.

Эти последние слова немного смягчили чувство презрения Андре Серваля, которое перешло почти в состояние сострадания.

— Что могу я сделать для вас? — спросил он.

— Вы давно это знаете! Почему вы не хотите видеть меня рядом с собой?

— Чтобы полностью посетить себя искусству, нужно иметь чистое сердце. У вас же не такое; вы только что доказали это своим жестоким суждением об этом человеке, который был таким щедрым к вам.

— Я всё же слышала от вас, что вы приняли меня в состав вашей команды, не так ли?

— Только потому, что вы меня упросили включить вас в число моих сотрудников. Но, поверьте мне, ещё слишком рано!

— Может, вы ещё скажете, что я причинила вам вред?

— Мне — нет. Никто не может сделать мне плохого, так как я не обращаю на это никакого внимания… Но так ли это по отношению к другим? И кто знает, что ещё вы можете сделать?

— Вы слишком несправедливы! Вы знаете, что я восхищаюсь вами и что ваш собор мне кажется уже самой прекрасной вещью в мире! Я тоже только его и вижу в своих мечтах… Всё, что меня окружает, — что было важным для меня — теперь меня совсем не интересует. Разрешите мне помогать вам и быть вашей тенью. Я останусь очень скромной. Вы даже не будете замечать моего присутствия.

В её голосе слышались подавленные всхлипывания, но взгляд её собеседника сохранял твёрдость, когда он отвечал:

— Я полагал, вы уже должны были понять, что в моей жизни нет места женскому присутствию, пока не будет построен мой собор…

— Я обещаю вам, что о любви между нами не будет и речи! Я буду только преклоняться перед вами…

— Меня настораживает подобное чувство ко мне у женщины…

— Значит, вы считаете меня неискренней с вами?

— Как может у меня к вам быть больше доверия, чем оказывал его вам человек, распростёртый перед вами? Если бы он действительно был счастлив с вами, то не пришёл бы к столь фатальному исходу.

— Вы презираете меня?

— Никто не имеет права презирать своего ближнего.

— Что же со мной будет?

— Уезжайте! Избегайте всех мест, напоминающих вам о сомнительном прошлом… Попробуйте посвятить себя скромному труду… Ничто так не поднимает человека, как труд и сосредоточение… Подумайте об этом ещё раз над безжизненным телом вашего любовника и сделайте всё необходимое для его достойного погребения… Затем вы исчезнете! И только со временем, когда вы будете готовы к экзамену совести и когда ваша душа обретёт чистоту, тогда вы можете возвратиться ко мне. Я вас приму тогда, как если бы вы всегда принадлежали к одному из наших объединений… Я же обдумаю во время вашего отсутствия, в каком из них можно было бы наилучшим образом использовать ваши способности и вашу добрую волю… Прощайте, мадам.

В тот момент, когда он собирался покинуть комнату, она схватила его за руку:

— Умоляю вас! Не покидайте меня! Неужели вы никогда не поймёте, что я больше не могу без вас?

Он отвечал ледяным голосом, пытаясь освободиться:

— Эти слова неуместны здесь! Отпустите меня…

Она осталась одна, со злостью терзая руками носовой платок, предназначенный для слёз, которых она не могла найти в себе перед телом Рабироффа. Внезапно ярость сошла с её лица и уступила место выступившей наружу ненависти, которая была для неё словно сорвавшейся в отчаянии ответной репликой на презрение человека, ради которого она готова была пожертвовать всем прошлым. Не в силах даже прошептать своими дрожащими губами несколько слов молитвы, она оставалась, совсем отупевшая, перед покойником, в первый раз постигая, насколько же её собственная жизнь была пуста…