Константин Смелый - Кенигсберг дюз пуа

Тойота пристроилась в очередной хвост - совсем коротенький, машин из десяти. Из хвоста было хорошо видно, как над заставой трепыхается красно-голубой флаг с узкой янтарной полоской посередине. 12 К онстантин Смелый – КЁНИГСБЕРГ ДЮЗ ПУА

Ветер дул порывисто и сильно, но небо было чистое. Депрессивная облачность рассосалась ещё над Ригой, пока Митя зачарованно смотрел в рот Наде Олеховской.

На калининградскую пограничницу Митя и Гена пялились сообща. Из-под её фуражки, в которой, как в Надиной сумке, было что-то от Первой мировой, продуманно выбивались натуральные золотистые волосы. Бежевая форма сидела как влитая. Ремень портупеи, протянутый по диагонали от плеча до пояса, заметно преломлялся на груди.

- Здравствуйте. Ваши паспорта и вкладыши, пожалуйста, – сказала пограничница с польским акцентом.

Митя протянул ей всё, что мог.

- Цель вашей поездки?

- Туризм.

- Посещение конкурса «Евровидение»! – дополнил Гена.

Его так накренило, что голова почти лежала у Мити на животе.

Пограничница отцепила от ремня печать и проштемпелевала оба вкладыша, ловко открывая и тасуя паспорта одной рукой.

- Добро пожаловать в Кёнигсберг, – она вернула паспорта, и с её лица исчезло служебное выражение. – Я голосовала бы за Россию в этом году. Если она не вышла бы из конкурса. Хорошая песня.

- Спасибо! – воскликнул Гена. – Мы тоже в прошлом году за Кёнигсберг голосовали!

Митя ничего не сказал. Выруливая из зоны таможенного досмотра, он, как обычно, хотел от всего откреститься, т.е. громко напомнить Гене, что лично он, Митя, в прошлом году никакого «Евровидения» не смотрел. И не собирается смотреть в этом. И вообще никогда. Потому что ему вообще непонятно, как такое говно можно смотреть. Оно даже в отстой не годится, собирался сказать Митя. Музыки полный ноль, то есть даже в минусе вообще музыка, одни сиськи, жопы и пидоры. На что Гена, как обычно, спросил бы, а сиськи-то с жопами чем тебе не нравятся? – на что Митя, как всегда, сказал бы, что лучше включит нормальную музыку, а порнухи завались в интернете, без всяких ведущих и смс-голосований, и в этом русле они продолжали бы минут пять-шесть.

Если бы не помешал Тильзит.

Гена сразу же взвыл, что ничего интересного. Что времени мало и надо дальше. Но это не помогло. Митя закатил машину в парковочное подземелье огромного развлекательного центра и заплатил за четыре часа.

Нет, в самом развлекательном центре не было ничего особенного. Всё особенное стояло, высилось, ходило и происходило снаружи. Причём не только на улице Победы, которая ослепила Митю сразу же после границы, но везде.

Жуть как подмывает списать у Гоголя переживания кузнеца Вакулы на Невском проспекте. Жаль, что время не то, и Митя не тот, да впереди ещё и сам Кёнигсберг, который не только такой, как в испепеляющих репортажах на Первом канале, но раз в двадцать объёмней, во всех измерениях и смыслах, и как к нему подступиться, какими ужимками описать – это большой вопрос. Если сказать, что в Тильзите из каждой дыры разом стучала и звенела вся мировая попса, как потом говорить про Кёнигсберг? Если конопляный воздух на улице Мамина-Сибиряка назвать ядрёным, как две амстердамские Вармусстрат с примесью свежих блинов и укропа, с чем потом сравнивать Каштановую аллею и прилегающий к ней район? Чему уподобить остров Канта? Что, в конце концов, сказать про тильзитские янтарные лавки, салоны, бутики, подвалы, галереи, супермаркеты, чтобы потом, в Кёнигсберге, не докатиться до самых пошлых гипербол из глянцевых брошюр, одобренных министром туризма и транспорта? И чуть не забыл: тильзитские бордели – псевдобарочные, псевдовосточные, стеклянно-хромовые, с гигантскими «G» и «L» на крышах, окольцованные социальной рекламой и машинами из каждого государства в радиусе двух тысяч километров, – как их живописать да не исписаться до срока?

Про вальяжную, распаренную, понаехавшую толпу на улице лучше и вовсе не заикаться. Иначе скоро придётся выстукивать: «Уличное столпотворение в Кёнигсберге было совсем, как в Тильзите, только поплотней, повальяжней и помеждународней».

А стало быть, перепрыгнем всё это и приземлимся прямо в пахучей кофейне, от стойки которой Гена потащил Митю буквально за руку.

- Ты чё, сдурел? Отпусти.

- Это я сдурел? – Гена отпустил Митин рукав и постучал себя пальцем по лбу. – Я? Это не я жопой думаю. Это ты философ. Типа штакет забить и за руль? Чтоб ехать веселей было?

- А чё ты меня опекаешь? Я сто раз машину водил после косяка.

- Ты этот косяк и не видел-то сто раз. Ты его и десять раз не видел.

- Ты за мной считал ходил? – скривился Митя. – Я те говорю, в Печоры с Фёдором удолбанные ездили в прошлом году. Как на зелёный. И никто не разбился.

Гена закатил глаза, изображая отчаяние.

- Да мне-то, бился ты или не бился? Мы с тобой не в Печоры едем. Нас если гаишники местные остановят, а от тебя травой шмонит, – ты в курсе, сколько платить придётся?

- Четыре пятьсот с задержанием и депортацией, – подал голос длинноволосый бариста со среднеазиатским лицом. Он стоял у внешней стороны стойки, облокотившись на неё и профессионально скучая. Пальцы его левой руки выделывали фокусы с большой трёхрублёвой монетой. Взгляд медленно скользил по пустующим столикам. – Без депортации – двенадцать.

- Тысяч? – спросил Митя, сам не зная зачем.

- Нет, блин, дюжин, – неизбежно фыркнул Гена.

- Тьфу ты, – Митя положил обратно на стойку радужное джойнт-меню с матовой ламинацией. - И чего, как в Эстонии, что ли? Дать нельзя?

Бариста покачал головой.

- Обжаловать можно, – сказал он, продолжая разглядывать незанятые столики. – В антимилиции. Они в суде помогают. Иногда выигрывают… Но это надо, чтобы с собой не было. Чтобы по одному аромату упаковали.

Смысл последнего предложения Митя понял уже в дверях. Про антимилицию хотел было спросить у Гены, но споткнулся об экспертную ухмылку под кепкой. Решил потерпеть, пока не подвернётся другой источник информации.

В шестом часу вечера, пообедав пиццей и квасом, они забрали машину из подземелья и выехали на Калининградское шоссе.

Тильзит, хоть его и застроили под завязку бездуховным капитализмом, город всё-таки небольшой – сто двадцать три тысячи постоянных жителей по последней переписи. Калининградское шоссе, посверкав и пошумев, скоро обрывается двумя офисными высотками, за которыми дорога резко виляет и делается четырёхполосной, с забором и травкой посередине. По сторонам ещё минуты три тянутся заводы, вывезенные из Европы и пока не довезённые до Китая. Потом остаётся только сельское хозяйство.

Плюс, стоит ли говорить, мотели и придорожные кафе. До поворота на Польшу они попадаются через каждый километр. Дальше – до Вильнюсского шоссе – пореже, но на Вильнюсском от них натурально рябит в глазах. Гипермаркеты начинаются у Гвардейска и уже не кончаются, чередуясь с фермами и заводами прямо до Кёнигсберга. Сам город вырастает сразу за полоской зелёных насаждений (полкилометра чахловатых сосенок) в районе бывшего посёлка Заозёрье.