Наталья Александрова - Кинжал всевластия

Так и кочевал он с места на место, со стройки на стройку.

Года через два Раушенбах женился на молоденькой учетчице. У нее было три несомненных достоинства – большие голубые глаза, золотистые волосы и простая фамилия Кривцова. Вернер взял ее фамилию – и вскоре снова скрылся, переехал в Карелию, но теперь уже как Иван Кривцов.

Там обжился, но вспомнил о том, что в далекой деревне растет его ребенок.

Иван Кривцов отправился в ту деревню.

Татьяна уже год как умерла, оставив мальчика, которого назвала Алешей. Маленького Алешу приютила из жалости соседка, недавно овдовевшая Степановна. Увидев Вернера, она перепугалась. Однако Алешу ему отдала – как-никак отец, да и кормить ребенка было ей невмоготу, самой бы с голоду не умереть…

Вернер забрал сына в Карелию, оттуда они переехали в Забайкалье, потом – в Среднюю Азию… Вернер запутывал следы, метался по стране, как загнанный зверь, но все время помнил о кинжале, похороненном на месте боев, и выжидал, выжидал, выжидал…

Он выглядел удивительно молодо, как будто само время не властвовало над ним.

Сын его рос смышленым, похожим на отца, и постепенно Вернер начал внушать ему, что он – не простой мальчик, а наследник старинного и знатного рода, отдаленный потомок королей-священников, когда-то правивших всей Европой.

И со временем рассказал о священном кинжале, наследии предков. И о том, что где-то в мире существуют ножны от этого кинжала, и если им удастся найти оба предмета – они смогут вернуть своему роду священную власть…

Сначала Алеша слушал рассказы отца как волшебную сказку, но от многократных повторений сказка превратилась в реальность, больше того – она стала смыслом его жизни.

Прошло почти тридцать лет с окончания войны. Алеша стал взрослым мужчиной, а его отец все не старел. Моложавый, подтянутый, он по-прежнему нравился женщинам. Как-то в Прибалтике познакомился с учительницей из Ленинграда.

Роман был короткий, из разряда отпускных, но вскоре Вернер получил письмо, в котором женщина сдержанно и немногословно сообщила, что у него родилась дочь. Она ничего не просила, и Вернер не хотел брать на себя лишнюю ответственность, однако сообщил сыну, что у того появилась сестра.

А потом, на узкой улочке Риги, у него случился обширный инфаркт, и Вернер Раушенбах, он же Иван Кривцов, умер в машине «Скорой помощи». Перед смертью он заговорил по-немецки, чем очень перепугал врачей. Впрочем, в Прибалтике в то время многие люди говорили по-немецки…

Последние посетители поспешно покидали залы Эрмитажа, подгоняемые озабоченными служителями. Сами служители, обойдя опустевшие помещения и убедившись, что в них никого не осталось, оживленно переговариваясь, отправились к служебному выходу. Ночные дежурные начали свой первый обход.

Один из них, коренастый дядька с густыми кустистыми бровями, несколько лет назад демобилизованный из армии в чине майора, прошел по полутемному Египетскому залу и с явным облегчением покинул его.

При всем своем материализме, впитанном еще в далеком пионерском детстве, отставник побаивался всех этих посланцев глубокой древности. В особенности смутную, труднообъяснимую тревогу ему внушали египетские мумии. Черт их знает – вот лежит такой древний египтянин, замотанный в полотняные бинты, а вдруг он оживет, выберется из своего саркофага и нападет на ничего не подозревающего охранника?

Особенно неприятно было поворачиваться к ним спиной. Отставник буквально чувствовал между лопатками пристальные взгляды мертвых египтян…

Он торопливо вышел из зала и направился дальше – туда, где располагались безопасные и спокойные античные статуи, от которых можно было не ждать никакого подвоха.

За спиной ему послышался какой-то смутный шорох, но охранник списал это на свои разгулявшиеся нервы.

Едва шаги охранника стихли в дальнем конце зала, с одного из массивных саркофагов сдвинулась резная деревянная крышка. Из саркофага выскользнул человек среднего роста, в темной неприметной куртке и черной трикотажной шапочке. Поставив на место крышку саркофага, он крадучись двинулся по опустевшим залам музея.

Он покинул Египетский зал, миновал зал римского скульптурного портрета, дождавшись, когда оттуда уйдет неторопливый охранник.

Дойдя до лестницы, он поднялся на второй этаж и направился в сторону служебного крыла, туда, где располагался кабинет Святослава Несвицкого.

Однако на полпути таинственный человек почувствовал какой-то голос, зовущий его в другую сторону.

Незнакомец замер, как охотничья собака, почувствовавшая в сыром осеннем воздухе манящий запах дичи. Он прислушивался к тайному зову, даже принюхивался к пыльному музейному воздуху, ловя среди запахов холста и краски, старого дерева и полуистлевших гобеленов одному ему знакомый тонкий и сложный аромат, и наконец медленно, неуверенно двинулся вперед – вовсе не туда, куда направлялся первоначально.

Миновав несколько залов и пройдя темным коридором, незнакомец оказался на пороге Рыцарского зала.

Из полутьмы на него смотрели закованные в латы средневековые воины, сжимавшие в руках мечи и копья, арбалеты и кинжалы. А сколько старинного оружия было развешено по стенам зала, сколько покоилось в застекленных витринах!

Именно отсюда доносился тот тайный зов, который почувствовал на полпути незнакомец, – но теперь он уверился, что зов его обманул: здесь, в этом зале, было множество старинных клинков. И должно быть, он принял их голоса, их запахи за голос того, единственного, поискам которого он посвятил всю свою жизнь…

Действительно, все это старинное оружие источало знакомый запах заржавленного металла, высохшей крови, запах смерти и страданий, запах времени.

Незнакомец разочарованно вздохнул, развернулся и отправился в прежнем направлении – в служебное крыло Эрмитажа.

Чтобы попасть туда, ему пришлось вскрыть несколько дверей, отключить в двух местах сигнализацию, переждать в темной нише проход охраны – но через час он стоял перед дверью кабинета Станислава Несвицкого.

Открыть эту дверь не составило для него труда.

Войдя в кабинет, незнакомец бросился к столу, выдвинул ящик – и сразу же увидел кинжал…

Тот самый кинжал, ради которого он лгал и убивал, крал и лжесвидетельствовал. И этот кинжал стоил этого, и стоил гораздо большего – ради него можно было пойти на любую подлость, совершить любой грех, любое преступление…

Он прижал кинжал к груди – но вот странно! – не почувствовал никакой радости, не испытал долгожданного чувства завершенности, воссоединения.

И тот зов, который он слышал всю свою жизнь, неожиданно умолк.