Марк Твен - Простофиля Вильсон

Судья всячески старался доставить удовольствие гостям, и если это не всегда получалось, то уж не по его вине. Он так и сыпал анекдотами, каждый раз, впрочем, упуская соль, но братья приходили ему на помощь и дополняли недостающее, ибо все эти истории обладали длинной-предлинной бородой и в различных омоложенных вариантах были ими уже неоднократно слышаны. Судья не преминул поведать им о всех важных постах, которые он занимал на своем веку — и платных и почетных; о том, как однажды он был избран в законодательное собрание, а ныне является председателем Общества свободомыслящих; он сообщил, что это общество существует четыре года, насчитывает уже двух членов и построено на прочной основе.

Если молодым людям угодно посетить собрание общества, он готов заехать за ними сегодня вечерком.

В обещанный час он явился за ними и по дороге выложил все, что знал о Простофиле Вильсоне, желая создать заранее благоприятное впечатление о своем друге и вызвать к нему симпатию. И это удалось: благоприятное впечатление было создано. Позже оно еще более укрепилось, когда Вильсон попросил отложить в честь гостей установленную тему дискуссии и посвятить часок обычной беседе, дабы создать атмосферу дружбы и доброжелательства; это предложение было поставлено на голосование и принято.

В оживленной беседе незаметно пролетел час, после чего у одинокого, всеми отвергнутого Вильсона прибавилось два друга. Он пригласил близнецов заглянуть к нему в гости нынче вечерком, как только они освободятся от очередного визита, и они с удовольствием приняли это приглашение.

Было довольно поздно, когда братья пошли к Вильсону. Простофиля был дома и, поджидая их, ломал себе голову по поводу случая, который произошел утром. Дело заключалось в следующем: он поднялся сегодня очень рано, можно сказать чуть свет, и, пройдя по коридору, делившему его дом пополам, вошел в одну из комнат взять там что-то. Окна той комнаты не занавешивались, — она находилась в нежилой половине, и Вильсон увидел через окно нечто весьма заинтриговавшее его. А увидел он молодую особу — молодую особу в таком месте, где молодым особам находиться не полагалось, ибо это была комната в доме Дрисколла, не то над кабинетом судьи, не то над его гостиной. Это была комната Тома. В доме жили только Том, судья, его сестра миссис Прэтт да трое слуг-негров. Кто же была эта молодая особа? Владения Вильсона и судьи Дрисколла разделял низенький забор. Через узкий дворик Вильсону была хорошо видна девушка, стоявшая у открытого окна с поднятой шторой. На девушке было скромное, но изящное летнее платье в широкую белую и розовую полоску и шляпка с розовой вуалью. По-видимому, она разучивала какие-то позы и движения и делала это грациозно и с увлечением. Кто она и как попала в комнату Тома Дрисколла?

Вильсон поспешил занять положение, откуда мог наблюдать за девушкой без риска быть замеченным, и спрятался, надеясь, что она поднимет вуаль и откроет лицо. Увы! Минут через двадцать девушка исчезла и больше не появлялась, хотя Вильсон простоял на своем посту еще верных полчаса.

Около полудня Вильсон заглянул к соседям и завел разговор с миссис Прэтт о главном событии этого дня — о приеме у Пэтси Купер в честь именитых иностранцев. Затем осведомился о ее племяннике, и миссис Прэтт отвечала, что Том приезжает домой — его ждут сегодня к вечеру; они с братом, добавила она, очень обрадовались, узнав из его письма, что он ведет себя скромно и благопристойно, — на что Вильсон в душе ухмыльнулся. Насчет гостьи Вильсон прямо не стал спрашивать, хотя задал несколько наводящих вопросов, ответ на которые пролил бы кое-какой свет на дело, — если бы миссис Прэтт могла его пролить, — и ушел от соседей, убедившись, что владеет секретом, неведомым даже самой хозяйке.

Сейчас, поджидая близнецов, он не переставал гадать, кто же была эта девушка и как она очутилась чуть свет в комнате молодого человека.

Теперь давайте посмотрим, что сталось с Рокси.

Ей было тридцать пять лет, когда она получила вольную и пошла служить на пароход. Ей удалось поступить младшей горничной на «Великий Могол», курсирующий между Цинциннати и Новым Орлеаном. После двух или трех рейсов она уже овладела всеми тонкостями новой профессии и успела влюбиться без ума в пароходную жизнь с ее вечным движением, независимостью и романтикой. Спустя некоторое время Рокси получила повышение — должность старшей горничной. Она была любимицей всего пароходного начальства, которое с ней любезничало, и Рокси очень гордилась этим.

В течение восьми лет она проводила весну, лето и осень на «Великом Моголе», а зиму — на виксбергском пакетботе. Но последние два месяца у нее разыгрался ревматизм и от стирки невыносимо ломило руки. Пришлось оставить работу. Однако Рокси считала себя обеспеченной, чуть ли не богачкой, ибо вела скромный образ жизни и ежемесячно вносила по четыре доллара в банк в Новом Орлеане, припасая на старость. Она с самого начала сказала себе, что «обула босоногого негра для того, чтобы он мог потом топтать ее башмаками», и одной ошибки подобного рода с нее достаточно — отныне она желает быть независимой и ради этого готова трудиться день и ночь и во всем себе отказывать. Когда пароход причалил к новоорлеанской пристани, Рокси простилась с друзьями и снесла свой сундучок на берег.

Но не прошло и часа, как она вернулась. Банк лопнул, а с ним ухнули и четыреста долларов Рокси. Она осталась нищей и бездомной. А вдобавок еще инвалидом — сейчас, во всяком случае. Пароходное начальство посочувствовало ей в беде и собрало для нее небольшую сумму. Она решила поехать на родину: там у нее среди негров остались друзья детства, а бедняки всегда помогают своим собратьям по несчастью, — Рокси хорошо это знала и потому надеялась, что они не дадут ей умереть с голоду.

В Каире Рокси села на небольшой пакетбот, идущий до Пристани Доусона. Время притупило ее ненависть к сыну, теперь она могла думать о нем без злобы. Она старалась выбросить из головы его отвратительные выходки и помнить лишь те редкие минуты, когда он относился к ней милостиво. Эти воспоминания Рокси так усердно приукрашивала своей фантазией, что они становились приятными; она даже начала тосковать по сыну. Она говорила себе, что явится к нему с видом верной рабы, припадет к его ногам, — да, да, именно так, — авось время смягчило его характер, и он вспомнит свою кормилицу, обрадуется и примет ее ласково. Эх, кабы так! Тогда она забыла бы все — и горе и нищету.