Олег Игнатьев - Самый длинный месяц

— Это чудесно, — Иннокентий Саввович грустно потер лоб. — А то сплошная распродажа, как грабеж. Россию никогда еще так не растаскивали… по кускам. Душа болит.

Было видно, что он всерьез обеспокоен будущей судьбой редчайшей книги. И Климов снова не решился попросить у него «Этику жизни» Карлейля. Зато счел нужным рассказать историю семьи Легостаевых, которая занимала его как профессионала.

Иннокентий Саввович внимательно выслушал Климова и пообещал дать заключение о состоянии психики несчастной женщины. При этом он довольно мрачно добавил, что для большинства молодых людей, а к ним можно отнести и сына Легостаевой, если он, конечно, жив, характерно типичное для поколения застойных лет неумение мыслить самостоятельно. Если его отец и мать — прямая противоположность Друг другу, следовательно, мальчик с ранних лет раздираем противоречиями, как внешними, чисто семейными, так и внутренними, доставшимися по наследству, для управления коими надо обладать недюжинной силой воли, необычной логикой, чего у мальчика, судя по всему, не было.

Трубка Иннокентия Саввовича давно погасла, но он этого не замечал.

— От отца мальчик не мог не взять импульсивности, взрывчатости характера, крайней впечатлительности, а мать, лишенная дара предвидения, элементарной житейской проницательности, по всей видимости, наделила сына эротической романтикой, той частой формой восприимчивости к чувственному, какой отмечены подростки в наши дни. Когда родители испытывают дефицит доверия и нежности друг к другу, дети, как антенки, чутко реагируют на это, по- своему пытаясь возместить эмоциональную ущербность взрослых. В сущности, — посасывая чубук погасшей трубки, делился своими размышлениями Озадовский, — таких детей трудно понять…

— Он с десяти лет воспитывался теткой, — счел нужным сообщить Климов о сыне Легостаевой и пояснил, что тетка никогда не была замужем, детей своих не имела.

— Тем паче, — откинулся на спинку кресла Озадовский. — Найти с ними контакт почти невозможно, как невозможно уяснить их тайные желания: они тяготеют к тому, с чем очень редко встречаются в жизни: с любовью, милосердием, стремлением понять другого. Как правило, характеры это слабые, практической хваткой не отличаются. Если прибегнуть к терминологии ботаников, это весьма капризная рассада. Покой и воля, вот их климат, а вы сами знаете, что в нашей полосе природа более сурова, к сожалению.

Он отчего-то хмуро посмотрел в окно.

Климов понимающе кивнул. С тех пор, как он пришел работать в уголовный розыск, ему приходилось иметь дело с самой разной человеческой «рассадой».

— Но все-таки они сперва бунтуют.

— Верно, — чиркнул спичкой Озадовский, закурил. — Сперва бунтуют, а потом впадают в жуткую апатию. Любой ребенок, а тем более подросток, ощущая нелюбовь родителей друг к другу, начинает считать себя лишним, а если и не лишним, то уж особенным, всегда.

— При всем при том, — втянулся в разговор Климов, — многие из них остаются натурами мягкими, податливыми.

— Не без этого. Дети очень чутки к гармонии и склонны Идеализировать другие семьи.

— Как и женщины.

— Согласен. Воображение рисует им такие райские картинки, что собственная, не похожая на иллюзорные образы жизнь кажется невыносимой. И тогда несчастным этим детям не до благодарности. Как выразил их мироощущение один поэт: «Отец! ты не принес нам счастья…»

— «…Мать в ужасе мне закрывает рот», — не удержался Климов. — Это Юрий Кузнецов…

— Да, да! Примерно так: мать в ужасе…

Климов припомнил лицо Легостаевой, когда ее шатнуло в доме Шевкопляс, и неожиданно подумал, что идея самоотречения вполне могла проистекать из внутренних побуждений ее сына, если только он остался жив. Эта идея могла найти поддержку в особенностях его характера. Мало ли что заставляет жить под вымышленным именем! А тот, кто сам не знает, чего хочет, проживает тягостную жизнь.

Иннокентий Саввович пыхнул дымком, вынул трубку изо рта и ткнул ею в сторону Климова.

— Осуждение и ужас… Улавливаете связь?

Климов кивнул:

— А самоотречение? Оно ведь для них тоже характерно?

Глаза Озадовского по-молодому вспыхнули.

— Замечательный вопрос!

Поговорили и об этом. После того, как Климов получил нужные ответы, они распрощались.

План розыска менялся снова.

Выйдя из профессорской квартиры и спускаясь по лестнице, Климов не без горечи подумал, что неудачи, трудности последних нескольких недель скоро сделают из него меланхолика. Но если бы кто-то из сочувствующих спросил, как идут дела, он уверил бы, что жаловаться не на что, ибо, как говорят мудрые, понять совершенство жизни может лишь человек влюбленный, сильный и свободный, охваченный порывом страсти, но ни в коем случае не тот, кто, поздно вечером включая телевизор, искренне переживает, что утром опоздает на работу.

В поведении профессора он не нашел ничего подозрительного.

На улице уже стемнело, и холодный сырой ветер разгонял прохожих по домам. Предчувствуя тепло обжитых стен, те невольно ускоряли шаг, клонясь вперед и пригибая голову от ветра.

Климов глянул на часы, поднял ворот плаща и зашагал в сторону центра. Последнее, что он хотел успеть сегодня сделать, это посмотреть на Шевкопляса. Как бы там ни было, а в работе человек раскрывается полностью. Где же ему еще почувствовать свою незаменимость, непохожесть на других? Только в работе, на людях. Человек, лишенный чувства собственного достоинства, забывает о том, что каждый на земле незаменим. Без этого он раб чужих желаний.

Остановившись у перекрестка, Климов переждал поток машин, разбрызгивающих слякотную грязь, перешел улицу и направился к остановке автобуса.

Можно было взять такси, но отчего-то потянуло к людям. В толчею и сутолоку.

Когда подошла «двойка», следовавшая по пятому маршруту, он втиснулся на заднюю площадку и через некоторое время его оттеснили в середину салона. Стоять там было неудобно, как раз напротив дверей, и он пробрался к кабине водителя.

На подъеме автобус задымил, остановился.

Шофер спрыгнул на землю, хлопнул дверцей, побежал куда-то мимо окон. Потом он бессчетно обегал свой «керогаз», заскакивал в него, чего-то там бурчал про мать завгара, стукал-грюкал, копаясь в моторе, снова хлопал дверцей…

Пассажиры галдели, проклинали родной город и обзывали проносящиеся мимо «Волги» бугровозами — вот бы тех, кто в этих быстрых лакированных машинах возвращается домой, помять в автобусе…

Наконец мотор завелся, и всех покачнуло назад. Худо- бедно, тронулись.

Привыкший к пересудам городского люда, Климов молча держался за верхний поручень, оставляющий серый налет на рукавах и на ладонях, и смотрел то в забрызганное мутное окно, то на девчушку лет пятнадцати — из молодых, да ранних. Курточка ее мокро блестела, на плечах обвисла, и он, довольно долго поджидавший пятый номер, вспомнил, как эта пигалица больно наподдала ему локтем, поспешая заскочить в автобус, занять место. Умостившись, она сразу же взялась за чтиво. Сосредоточенно и углубленно. Подчиняясь этой ее напористой сосредоточенности, сам «пьяница по книжкам», как его в шутку дразнила жена, Климов пристально напряг зрение и постарался разобрать невнятную школьную скоропись, какой была исписана толстая тетрадь, лежавшая на коленях пигалицы. Буковки тесно припадали друг к дружке, как пассажиры автобуса, когда водитель резко отпускал педаль сцепления. Строчки меленькие, разобрать их было трудно, к тому же тетрадь, прошитая обыкновенной рыболовной леской, ревностно закрывалась фирменным пакетом «СУПЕР ПЕРРИС». Надо думать, от дурного глаза. И все же он вчитался в убористо-дремучие каракули, смог разобрать часть текста: «Джим прижал ее к себе, и она ощутила устремленное к ней крепкое мужское тело. Ее ноги сами…»