Олег Игнатьев - Самый длинный месяц

Уходя из-под груза раздумий, Климов забыто почувствовал, что у него начинает зябнуть затылок, как в ту далекую чарующую осень, когда он впервые увидел близкие глаза Оксаны, и тихий, благостно-невыносимый приступ жертвенной любви надолго прохватил его своим морозящим ознобом. Внутреннее зрение еще раз прокрутило Климову, как отворилась дверь и в кабинете появилась Шевкопляс. Она что-то сказала и еще медленнее, чем прошла, приподняла край платья. Надо думать, чтобы не помять. Поролоновая подушка кресла, обтянутого красной кожей, с шипением пробитого мяча осела под ее роскошным телом, и Климов на мгновение во всей красе увидел ее ноги… Сейчас она беспомощно-тоскливо, со значением, водила пальцем руки по подлокотнику кресла, и фиолетово-блестящий, золотистый лак ее ногтей маняще сковывал и взгляд, и жесты Климова, и ощутимей начинал зябнуть затылок, и что-то было в этой женщине от тех видений, какими полнятся однажды сокровенно-чувственные сны… И он раздавленным каким-то голосом спросил: «Что вы хотели?» Так откровенно хамски и спросил: что вы хотели? А сам парализованно молил, чтоб охватившее его очарование не исчезало.

Платье обнажало ее полную выше колена ногу, и со стыдом подумалось, что ей, наверное, известны его мысли. По чисто женской, видимо, привычке, Шевкопляс осмотрелась и беззастенчиво-вольготно заложила нога на ногу. Лучистая улыбка, слегка приподнятая бровь…

— Юрий Васильевич…

— Да, — поспешно ответил Климов и даже подвигал пальцами, точно показывал, что еще способен что-то понимать и делать.

Шевкопляс поняла это его движение, как поторапливающий жест.

— Извините, что так сразу…

Перед тем, как что-нибудь сказать, она медленно и сосредоточенно облизывала губы, как будто подчеркивала красоту их линий или пробовала на вкус помаду.

— Я хочу…

У него совсем озяб затылок, словно он сидел возле сквозящего окна, но порывистый ветер, обрывавший листья с тополей, давно утих, и он подумал, что так еще заботливая мать щадяще дует на макушку своего зареванного сорванца, прижигая йодом ранку.

Не в силах оторвать свой взгляд от Шевкопляс, он все отчетливее сознавал, что целиком находится в ее власти.

— Я вас слушаю.

Та смело подалась вперед.

— Мне тридцать лет. В четверг я праздную свой день рожденья. Я очень вас прошу прийти.

Вопросительное молчание, исходившее от ее подавшегося вперед тела и замерших на горле пальцев, натолкнуло на мысль, что вот таких, наверно, и встречали в жизни, чтобы не забыть. И храпел в оглоблях коренник, попутно унося земное счастье…

— Слышите меня?

Заклинающе-зовущий ее взгляд так проникающе вошел в его сознание, точно и она увидела одновременно с ним того же самого коренника в оглоблях, и Климова обсыпало снежком, а пристяжные выгибали шеи, и волчьими огнями за спиной метнулась ночь… Ненастная, глухая, бесприютная. И куталось в медвежью шубу с намерзающим на ворсе инеем загадочное существо, которое, казалось, и создано лишь для любви и обожания. И целовались ее губы и глаза… Из-за таких теряли голову, шли на обман, подлог, на разорение семьи, а то и жизнь свою кончали наугад: кто каторгу избрав, а кто свинец…

Климов даже привстал, чтобы сказать слова сердечной благодарности: конечно же, он обязательно придет, но какая-то преградная и праведная сила казняще вышибла его из мчащихся саней.

Он попытался выбраться из топкого сугроба и не смог. Снег был сыпучим, провальным. Он набивался в уши, таял и стекал за шиворот. Когда не стало сил, Климов разлепил глаза.

Холодное серое небо так низко нависало над лицом, что он в испуге затаил дыхание. Вернее, он хотел вздохнуть поглубже, но что-то сдавливало грудь и не давало шевельнуться. Глубокий снег напоминал трясину. И тут до его слуха донесся храп коней. Oн обрадовался, вскинул руку, чтобы его заметили и подобрали, но силы в руке не было. Он подумал, что сломал ее, и застонал. Силясь быть замеченным с дороги, поднял голову и…

…ничего не понял.

Какие-то голые стены, очертания кроватей, чей-то стриженый затылок… Слева раздавался мощный храп. Тяжелый, горловой, с поперхиванием и сдавленным присвистом.

Климов дернулся и понял, что привязан.

Ни встать, ни сесть, ни просто повернуться на бок.

Что же это может быть? Где он находится и что с ним происходит? Ступни его ног замерзли, и он стал растирать их одна о другую. Пальцы рук покалывало, шея затекла, и он откинулся на комковатую подушку. Теперь он видел, что над ним не серое ночное небо, а побеленный известкой потолок. Сумеречный свет неспешно проявлял на нем потеки, трещины, свисающие нити паутины…

Что-то несуразное.

Он снова поднял голову, оперся кое-как на локти, поднапрягся, чтобы удержаться в этом положении, и стал изучать свое узилище.

Как же он сюда попал и что это за богадельня?

Черт возьми, ни сесть, ни встать.

Он вновь попробовал согнуть в коленях ноги и не смог. Настолько крепко был прикручен простынями к остову кровати.

От неудобной позы и мучительного положения кровь прилила к голове и в висках тоскливо зашумело. Когда волна бессильной ярости прошла, он уже четко знал, что ему делать. Как только нянечки его распеленают, увидев, что он лишний, надо будет сразу позвонить в прокуратуру, потребовать арестовать всю гоп-компанию. В том, что он стал очередной жертвой изощренного гипноза, он не сомневался. В мозгу опять всплыла картина сексуальной оргии, затем он встретился глазами с Шевкопляс, и ему впервые стало жутко: эта ведьма, кажется, неуязвима! Знал бы, чем закончится их встреча, трахнул рукояткой пистолета по башке, чтоб года два потом по стеночке ходила…

Сейчас он уже в полной мере сознавал глупость своего положения: лежит, ясно же, в палате для умалишенных, одежды, пистолета, документов при нем нет…

Скандал!

Климов вытянулся на кровати и задумался. Выговор ему обеспечен, это как пить дать, звание задержат, может быть, турнут из органов… Но ничего, надо крепиться. И не в таких передрягах бывал. Главное, дождаться обхода врачей, все объяснить, если надо, попросить о встрече с Озадовским, и все образуется. «Интересно, почему они меня не придушили? — скосив глаза вправо, подумал он и решил, что его оставили в живых лишь потому, что от трупа просто так не отмахнешься. Наши, небось, ищут меня по ярам. Таксист их должен был предупредить. Возможно, что Шрамко уже допрашивает борова или Червонца. Шевкопляс и стоматолог, разумеется, остались в корпусе, они свои… а утром… утром они могут скрыться в любом направлении. Ищи- свищи… Вот гадство!»

Климов выругался и снова приподнялся на локтях. Ему до рези в животе понадобилось в туалет. Но простыни не отпускали. Невозможность выполнить даже такую малость, прихоть организма, подняла в нем новую волну бешенства. Собаки! Взять бы их однажды утром, тепленьких, с постели, и привезти с полными мочевыми пузырями к прокурору! Мигом раскололись бы или в штаны напрудили, скоты.