Олег Игнатьев - Самый длинный месяц

Было это ночью, три дня назад.

— Умные, как бублики! — неожиданно услышал Климов своего соседа и невольно затаил дыхание. Голос был окрашен тем особым тоном здравомыслия, за которым кроется живое чувство юмора. Климов даже не понял сперва, кому принадлежит голос, настолько он был ободряюще нормальным. — Но и мы не под мочалкой найдены. Верно, майор?

Климов вздрогнул.

За ним наблюдали, видели, что он не спит, и вот теперь окликнули. Чей это голос?

Он повернулся и увидел поднятую руку.

— Чабуки?

— Я.

Сосед скрежетнул кроватной сеткой, взбил подушку и, умостившись поудобней, закинул руки за голову. Было видно, что он ничуть не обескуражен настороженностью Климова.

— Не ожидал?

— Чего? — не зная, как себя вести, переспросил Климов, и ему на какое-то мгновение снова стало до отчаянья тоскливо: оказывается, он начал отвыкать от нормального человеческого голоса, располагающего к разговору.

— Чего-чего, — насмешливо-ворчливым тоном поддразнил Чабуки и тихо хмыкнул: — Того… Лучше иметь дочь проститутку, чем сына сварщика. Вот до чего дошло. Затуркали народ… собаки-сволочи. Не понял?

— Нет.

— А что ж ты так?

— Не знаю.

Климов сел в постели, обхватил колени.

Разговор выходил странным, беспредметным, сбивчивым, но он был рад ему, измаявшись в борьбе с полночным сном.

— Вырваться отсюда хошь?

Наглая веселость в голосе парализовала Климова. Во- первых, таким тоном говорят только здоровые, а во-вторых…

— Хочу.

— Во-во… А рыжими володьками обклеиваешь сердце.

— Что? — не понял Климов.

— Ничего. Пора бы допереть, что главное у нас уметь изображать. Думать одно, делать другое, — Чабуки говорил загадочно, как будто сам с собой. — Кто нами управляет?

— Ну…

— Не «ну», а баба! Кто у нас врачиха?

— Женщина, Людмила Аникеевна, — ответил Климов и пересел повыше, к изголовью. — Я про себя ее «пампушкой» называю.

— Короче, баба! С единственной заботой, где достать мяса и чем кормить семью? Нищают люди на глазах, вот и глупеют. А ты ей про милицию, майор, про важное задание… Начхать ей на тебя! Не надо было, парень, керосинить.

— Да я не пью.

— Тогда тем более… Изобрази, что тебя нет. Тем, кого нет, дают пожить.

— Да я уж понял.

— Понял… — неодобрительно протянул Чабуки, и Климов подавил зевок. Сосед располагал к себе с первых же слов. — Чуток бы раньше.

— Не мог я этот ужас вынести, ведь я здоров.

— А я? — Чабуки рывком сел в постели. — Могу?

Климов не ответил. Это как-то не умещалось у него в мозгах. Двое здоровых в одной палате… На какую-то долю секунды он даже усомнился в реальности их разговора. Не снится ли ему весь этот вздор? Того гляди, Володька Оболенцев явится…

— Ну, что молчишь?

— Не знаю, — приходя в себя после секундного замешательства, отозвался он. — Я лично сатанею.

Чабуки тихо-тихо засмеялся.

— Ну, грыжа мамина… Какая щепетильность!

Внезапно замолчав, он повалился на спину, перевернулся на живот, подгреб подушку и, глядя прямо перед собой, туда, где за окном шумел-постукивал по стеклам мелкий дождь, со вздохом произнес:

— Честность никогда не сделает из вас миллионера. Только предприимчивость и дружба с кагэбэ.

Нет, что-то странное в нем все же было. По крайности, вот это вот стремление блеснуть невнятным афоризмом.

Зябко поежившись — от окна нещадно дуло, — Климов завернулся в одеяло, приятельски спросил:

— Так что же нам делать?

Он спросил это с тем доверительным пренебрежением, за которым лишь глухой не расслышит мучительно-насущный интерес.

Чабуки улегся на бок, подпер голову рукой.

— А вот что, — найдя в Климове благодарного слушателя, он стал развивать свою идею. — Надо сказать, что ты маляр.

— Кому?

— Ему, ежу горбатому, кому… Врачице нашей.

— А зачем?

— Но ты художник, верно?

Климов почувствовал, что больше всего на свете он боится сейчас самого себя, и это чувство, напоминавшее ему о ночных снах, спутало все его мысли, и от страха, что он бредит, еще больше заволновался, занервничал. Господи! Неужели он сходит с ума? Все говорят ему, что он художник… но почему художником его считают только ночью? Днем все обращаются к нему: «Майор». Может быть, он сам себя так называл когда-нибудь — художником?

— Чего молчишь?

— Да как сказать… вообще-то, я рисую… — Климов поймал себя на том, что речь его стала сбивчивой, невнятной, с длинными паузами, интонационными провалами. — Бывает, маслом… иногда карандашом… Но никогда…

— Значит, художник, — Чабуки возбужденно сел в постели, спустил ноги на пол. — Стакан самогону, макитру вареников.

— …вообще… я…

— Никаких «вообще»! От трупа просто так не отмахнешься! Это ты во сне шумел: «От трупа просто так не отмахнешься».

— Может…

— Не перебивай! — Чабуки взбил подушку, обхватил ее, прижал к груди. — Сегодня утром ты идешь к врачице…

— Так.

— И говоришь, что ты маляр.

— Художник?

— Не перебивай. Вконец затуркати народ. Слушай-молчи.

Сомнамбулический транс какой-то, ошарашенно подумал Климов и впился ногтями в кожу бедра: не снится ли ему? Да вроде, нет. Боль настоящая. Он ощутил на пальцах кровь.

— Сделаем так.

Чабуки отшвырнул подушку, уперся руками в колени. Вид у него был заговорщицкий. Климов подумал, что так размашисто жестикулируют в театре и еще когда решают жить по-новому, вышвыривая за порог отжившее старье: какие-нибудь латаные-перелатанные брюки или туфли с отвалившейся подошвой.

— В больнице сейчас стройка. Строят цех для трудотерапии. Сетки там вязать, халаты шить, — Чабуки прохиндейски ухмыльнулся. — Им позарез нужны строители. Побелка стен, окраска рам… А ты маляр! Сообразил?

— Что-то не очень.

— Тьфу! — обозлился Чабуки. — Никогда не обращайтесь в суд, если вы там не работаете.

Он поманил Климова, наклонился сам и стал нашептывать план действия.

Утром Климов первым делом доложил медсестрам, санитарам и Людмиле Аникеевне о своем «душевном просветлении». Иными словами, он высказал им всем свое сердечное спасибо за лечение, которое пошло на пользу. Теперь-то он пришел в себя и твердо знает, что он не кто-нибудь, а Левушкин Владимир Александрович, художник-оформитель. Человек, соскучившийся по работе.

— Руки дела просят, — с услужливой расторопностью толкнул он дверь ординаторской и увязался следом за врачом, — Людмила Аникеевна…

— Мне жалуются сестры, вы отказываетесь от еды.

— …кусок в горло не лезет.

— Это еще почему? — с наигранным укором в голосе казенно озаботилась пампушка, считавшая себя достойной ученицей Озадовского, и поспешила спрятаться за стол, вернее, наклонилась за упавшей авторучкой, которую задела рукавом.