Олег Игнатьев - Самый длинный месяц

Климов неслышно выдохнул и первый раз не ощутил мучительной потребности во вдохе. Боль медленно, но все ж отпустила, и в его измученном и меркнущем сознании соломенно-ржаной крутой волной горячей августовской темени вынесло на всхолмье далекие огни вечерних изб. В деревенской, пропахшей вянущим укропом роздыми ему померещился слепой, еле слышимый дождь, легко замирающий в доннике и лопухах — светлый и чудный в мерцании вызревших звезд, поспевающих яблок. Прислушаешься к этому дождю — и неожиданно дрогнет душа, и вскинут головы чуткие кони, стреноженно ждущие всадников, и ни гром, ни ветер — кровь славянина вернет первородство подлунному миру, где нет пока ни крыши, ни угла, ни троп- дорог, — одно лишь чистое непаханное поле, да вещий дар любить земную волю. Чьи это синие очи во тьме? Чья это песня тоскует и плачет о милом?

Теплый, слепой, еле слышимый дождь сеется в звездном мерцании.

«Конфетка есть?»

Голос был знакомым, и от этого сделалось страшно: снова Шевкопляс и ее банда. Лучше лежать и притвориться мертвым.

Кто-то его теребил:

— Просыпайся.

— А? Что?

В этом климовском вопросе заключалось одно-единственное желание: как можно дольше потянуть время, чтобы собраться с мыслями. Не раскрывая глаз, он замордованно подумал, что сейчас, наверное, кого-нибудь убьет. Вцепится в горло и задушит. Пусть это будет стоматолог, Шевкопляс или вахлак с покатыми плечами.

— К тебе пришли!

Климов впервые в жизни пожалел, что он не глухонемой. И еще отстранение подумал, что это он уже переживал. Если бы его не стали щекотать, он бы еще долго не решался обнаружить в себе жизнь. Лежал бы и лежал, а так пришлось очнуться:

— А?

Его будил Чабуки.

— На работу.

— Фу…

Климов в изнеможении опять закрыл глаза. Таких кошмаров, как сегодня ночью, он еще не видел.

Справившись с внезапной слабостью, он сел в постели, начал одеваться. И только тут заметил, что вена на руке надорвана, припухла, воспаление дергает. Он медленно отер со лба холодный пот. К нему, действительно, наведывались ночью. Кровь натекла в ладонь и запеклась меж пальцев. Простынь тоже окровавлена.

Пришлось скомкать ее, спрятать за пазуху и по-шустрому замыть под краном в туалете. Не дай Бог, если увидит все это пампушка! Припишет суицид, попытку кончить жизнь самоубийством, и плакала тогда его свобода.

Наскоро поев перловой каши, он облачился в принесенные ему штаны, простеганные, словно одеяло, телогрейку и всунул ноги в несуразные старушечьи галоши. Оглядев себя и хмыкнув, пошкандыбал за незнакомым санитаром.

Климова снова мутило, голова была, как не своя, но он держался, не подавал вида. Лишь бы выбраться на стройку, глотнуть воли, а там пускай тошнит.

В бригаде маляров он оказался самым молодым, если не считать прыщавого хлюста, который постоянно что-то сплевывал с губы и на любое слово удивлялся: «Сдохнуть можно!»

Бригадир, эдакая криворотая орясина, прежне чем ответить или дать распоряжение, щурил левый глаз с таким серьезным видом, словно желал попасть сказанным словом точно в цель, все время теребя на голове затерханную кепку. Мельком глянув на приткнувшегося к стенке Климова, он подвел к нему тщедушного дедка, прищурился и обронил:

— К тебе.

Прыщеватый тотчас удивился:

— Сдохнуть можно!

— Почему? — поинтересовался Климов, опускаясь на корточки возле кособокого вагончика строителей, боясь, что его вытошнит от слабости, и хлюст поскреб ногтями подбородок:

— А с ним базлать, что мясорубку крутить вхолостяк. Никакого толку. Дурак, — он помолчал и вдохновенно сплюнул.

На улице было серо, свежо. Утренний холодный воздух кружил голову, и пока прораб гадал, куда ему направить «шизу», Климов осматривался.

Стройплощадка примыкала к лесу, отгородившись от него забором, сбитым из корявых горбылей. Поверх забора каплями дождя натянуто поблескивала проволока, царапавшая взгляд своими ржавыми колючками. Въезд на территорию строительства перекрывался глухими воротами, возле которых в будке сидел сторож. Трехэтажное здание цеха трудотерапии почти вплотную примыкало к больничному корпусу и соединялось с ним крытым переходом. Земля во дворе была расквашена дождями, изъеложена колесами машин. Из глубоких колдобин торчали размочаленные бревна.

«Это хорошо», — отметив про себя следы буксовавших машин, заключил Климов и, все так же сидя на корточках, расслабленно подпер лопатками обшарпанный угол вагончика. Лишь бы не перехватили его взгляд.

Забор был высоченный, как в тюрьме.

Тщедушный дедок, безмолвный его напарник, посасывал пустой мундштук, приладив под свой тощий зад помятое ведро, а прыщеватый в сотый раз рассказывал один и тот же анекдот. Суть его заключалась в том, что нет ничего легче, чем дурачить наш народ. У него и сказки все донельзя глупые.

Дедок, пристроившийся рядом с Климовым, к которому он был «приставлен», издал утробный звук и застыдился:

— Извиняйте. Не икнешь, родителев не помянешь.

Климов удивился не тому, что тот заговорил, а тому, что складно.

Пока «сачковали», в голове немного прояснилось. Тошнота прошла. Правда, ноги малость затекли: сидеть на корточках он не привык.

Ухватившись за угол вагончика, Климов привстал, потер колени. Лучше работать, чем сидеть.

Наконец их «свистнул» бригадир, и они сгрудились возле него.

— Что делать будем?

— Все.

Климов обрадовался. Для исполнения того, что он задумал, сподручней ковыряться во дворе, чем штукатурить или красить в помещении.

Дедок вынул из своего щербатого рта обсосанный мундштук и шмыгнул носом:

— Ай да, парень.

Вразвалку, нехотя, отправились таскать-копать-откидывать.

Потом кайлили, разбирали, перекладывали. Сеяли песок, слежавшийся и влажный, засыпали щебнем рытвины, выгребали цементную пыль из помещений цеха. Словом, делали, что скажут, куда ткнут.

Двое санитаров, примостившись около вагончика, точили лясы. Время от времени один из них вставал и, загибая пальцы на руке, бесцеремонно пересчитывал «своих». А из «чужих» на стройплощадке было трое: сторож, нормировщик и прораб. Да еще погавкивал кудлатый пес, улегшийся на штабеле из досок. Желто-белая его с подпалинами шерсть свалялась, заскорузла, побурела, и от этого казался он не столько злобным, сколько обездоленным.

Прораб и нормировщик грелись у себя в бытовке, а сторож посапывал в будке, свесив голову на грудь. И этот безвольный провис головы делал его старше и еще безвольнее.

Особенно тщательно Климов уплотнял щебенкой рытвины на выезде, возле ворот. Из разговора бригадира с санитарами он понял, что если до обеда не придет машина с краской, их на улицу больше не выведут. А это значит, что сегодня ночью ему могут впрыснуть гадость, от которой он н e оклемается. А начнешь прятаться, окрестят параноиком и, смотришь, окончательно добьют: сведут с ума электрошоком.