Анна и Сергей Литвиновы - Вспомнить будущее

Я осторожно обернулась.

Коренастый, с блестящей черной шерстью и белой грудью пес (потом мне объяснили, что это стаффордширский бультерьер, довольно редкая бойцовская порода) не сводил с нас разъяренного взгляда. Он не нападал, замер – в паре шагов от нас – точно изваяние. Не лаял. Сторожил.

– А…атт-ккуда он взялся? – всхлипнула Анжела.

Мне показалось: в ответ на подругин визгливый голос собака угрожающе нахмурилась. Но по-прежнему не двигалась с места.

– Не шевелись, – одними губами шепнула я. – Сейчас придет хозяин. Отгонит его.

– Я боюсь! – По ее щекам потекли слезы.

– Мы ничего плохого не делаем. В чужой двор не лазили, просто шли мимо. – Я сама не понимала, обращаюсь ли к подруге или к страшному псу.

Собака вильнула хвостом. Сменила гнев на милость? Но почему тогда глаза ее налились кровью? А шерсть на холке взъерошилась, точно гребень у петуха?

– По-мо-ги-те, – как можно спокойнее произнесла я.

Главное – не паниковать. Вряд ли кто выпускает бойцовских собак одних разгуливать по деревне. Где-то рядом, совершенно точно, ее хозяин. Тем более у пса – ошейник.

«Еще минута – и все будет хорошо», – уговаривала себя я.

Но тут Анжела не выдержала. Дернула меня за руку, потянула прочь, крикнула:

– Бежим!

– Дура! – отчаянно откликнулась я.

Потеряла равновесие, попыталась сбросить Анжелкину руку…

Но хватка у нее оказалась стальная, подруга изо всех сил продолжала тянуть меня за собой – и я не удержалась на ногах, грохнулась прямо в малинник. В следующую минуту услышала короткий топот… несвежее звериное дыхание у своего лица… а дальше – меня накрыла пылающая, убийственная боль. И треск – будто рвется ткань – то разлеталась на куски моя собственная кожа. Но глаза еще видели – как улепетывает позорным зайцем Анжелка.

Дальше – день закончился, меня накрыла душная, беспросветная ночь.

Все остальное помню отрывками. Люди. Обступили, кричат. Визгливый мужской голос: «Во двор, во двор она залезла! Ее Джек оттудова вытащил!» Потом – горячая незнакомая рука шарит по лицу, каждое движение ожигает болью, слышу, как причитает Анжелина мама: «Бабке-то ее! Что я бабке скажу?!»

Меня поднимают. Несут. Обрывки фраз: «Скорую» не дождешься!» «Бинты, бинты неси! Все, какие есть!» Очень жарко и тошно, ночь опять сменилась днем, ярко-синее небо наваливается на меня, жмет, давит. А потом вдруг, без паузы, – снег. Все кругом бело, холодно. Наст под ослепительным солнцем искрит, бьет в глаза. Присматриваюсь. Нет, это не зимнее поле. Комната. Вся белоснежная. И люди в ней – тоже в светлом, и глаза у них – выцветшие, неживые. Стоят надо мной, склонились в тревоге. В руках у одного блестит сталь. Вдруг крик: «Не могу, боюсь!» Но то не я кричу – другой. Один из тех, кристально-злых, что окружили. В лице – новый всплеск боли. И опять – тишина.

По-настоящему в себя я пришла – как рассказала потом бабушка – только на следующее утро. Глаза открывались – будто сквозь слой пластилина проталкивалась, веки тяжелые-претяжелые. Но наконец пробила щелочку, осторожно сквозь нее выглянула: узкая, будто кладовка у нас дома, комната. Еле умещаются: моя кровать, тумбочка, стул. На нем – бабуля, спина гордая, прямая. На коленях, конечно, книга. Я пригляделась – неужели мерещится? – Евангелие. Сроду моя ученая старушенция в руки ничего подобного не брала.

А в рот – словно жидкой смолы напихали.

– Ба… – с трудом молвила я.

– Наконец-то! – встрепенулась старушка.

Мне так хотелось, чтоб наклонилась, поцеловала. Однако бабушка спокойно, даже сухо, произнесла:

– Маша. Ты меня видишь? Слышишь?

– Да… что со мной?

– Жить будешь, – заверила бабушка.

Глаза смотрели неласково.

– Почему ты злишься? – Я искренне не понимала.

Она вздохнула, тяжело, горько:

– Так нечему радоваться. Когда сам виноват в собственных бедах – хуже нет.

Я аж задохнулась от обиды. В чем она меня обвиняет? Я помнила все прекрасно. Улица. Анжелкин визг. Черная безжалостная собака.

Но бабушка продолжала – своим отточенным на нерадивых студентах тоном, смесь снисходительности, презрения, утонченной издевки:

– Ты что – меня не могла попросить, чтоб я тебе малины купила?!

А я-то думала: она меня хотя бы пожалеет.

– Скажи точно: что со мной? – попыталась я перевести разговор.

Не удалось:

– После, – отмахнулась бабуля. – После все тебе расскажу. – И продолжает наседать: – Как ты могла? Полезть в чужой двор?! Неужели не стыдно?!

– Не лезла я никуда! – Смола из моего рта исчезла, голос неожиданно окреп. – Мы просто проходили мимо этого забора, за которым малина. А собака сзади налетела. Не со двора – с улицы.

– Вот как? – поджала бабушка губы. – То есть ты утверждаешь, вы с этой девочкой просто шли мимо? И малины даже не трогали?

«Понятно, почему ее студенты так боятся», – мелькнуло у меня.

И я твердо ответила:

– Там полно ягод перевешивалось через забор. Ну, сорвали несколько. Что такого?

– Что такого, говоришь… – задумчиво произнесла она. Вздохнула: – Ох, Маша. Все б тебе выкручиваться, врать.

– Но я не вру!

Бабушка вкрадчиво произнесла:

– Получается, врут все остальные?

– О чем ты?

– Анжела, твоя подруга. Ее мама. Еще трое, из деревни – кто собаку оттаскивал. Всего пятеро, получается.

– И что они говорят? – Я действительно не понимала.

– Что вы забрались в чужой двор. Воровали чужие ягоды. Пес напал на вас именно там. – И жестоко закончила: – И он в своем праве был. Хозяйскую собственность защищал.

– Но это неправда! – взорвалась я. – Анжелка врет, а ее мамы там вообще рядом не было! И эти, деревенские, тоже врут! Мы не лазили в чужой двор! А собака – с улицы подкралась!!!

Бабушка взглянула испытующе, я разглядела искорки сомнения в ее глазах… Впрочем, взор очень быстро снова заледенел. Она иронически произнесла:

– То есть всеобщий заговор. Я поняла.

Я почувствовала, насколько устала. Прикрыла глаза, пробормотала:

– Бабуль, я могу мороженое по секрету от тебя съесть. И уроки прогулять. Но в серьезных вещах никогда тебе врать не буду.

– Что ж, – вздохнула она в ответ. – Ложь во спасение – это не совсем ложь.

Не поверила.

«Может, ба права? И я просто не помню? – мелькнула малодушная мысль. – Почему деревенские врут, понятно. Своего, хозяина собаки, выгораживают. И маме Анжелиной – легче все на нас свалить, в чужой двор залезли – значит, сами виноваты. Но Анжелке-то зачем себя воровкой признавать?!»

– Ладно, – перевела разговор бабуля. – Все равно дело сделано, ничего уже не изменишь.

И скупо перечислила:

– Двадцать восемь швов тебе наложили. Руки, плечо, бок – ерунда. На лице – похуже. На подбородке – глубокая рваная рана, щеку – буквально по кусочкам собирали. Будь готова: останутся шрамы.