Юлия Кристева - Смерть в Византии

Открыв глаза, она увидела, что ее держит на руках тот самый юный рыцарь из войска графа Тулузского, исполняющий роль писца при своем дяде, прелате Адемаре. Эту ночь он провел без сна — покинув чертоги Марии Болгарской, он стал дожидаться рассвета: зная, что из отряда, к которому он принадлежал, воины часто отправлялись разбойничать, он желал оградить от их нападения местных жителей. Не исключено, что его также беспокоило, не причинят ли они зло юной Афродите; вот уже неделю по утрам представавшей его взорам на берегу озера, к тому же его тянуло взглянуть на нее после их беседы. (Себастьян еще не решил, что было главным в мотивации его поступка.)

Не в добрый час встретилась юная дева, дочь василевса, со скромным овернским дворянином. Влажные девичьи руки обвили его шею, губы шептали «отец», она всем своим гибким телом приникла к нему. Вот только это нечаянное спасение навсегда лишало его возможности общаться с нею, как накануне вечером, не сводя с нее глаз. В ее взоре он подметил отблеск собственного взгляда, удовольствие и испуг. Сколько это длилось? Две, три секунды? Бесконечно? Он нежно поставил ее на ноги, она долго смотрела на него своими блестящими глазами, которыми любовались все, кто их видел, не в силах отвести взор от его лица, потемневшего от загара, под шапкой соломенных волос, от его широких плеч, свободных от доспехов, по которым стекала вода, на фоне голубого неба и голубого озера, затем потупила очи и почувствовала, как струятся по ее щекам слезы. А тут уж подоспела и Зоя, спешащая укрыть ее плащом.

Эбрар поклонился, вскочил на коня, с которым не расставался всю ночь, и унесся прочь. Больше они не виделись. Говорят, он приходил навестить Радомира, бродил с ним и богомилами вокруг Охридского озера, а затем нагнал дядю в Фессалонике — тот залечивал рану, полученную от печенега, византийского наемника, когда сбился с пути. И вот тут-то Эбрар Паган принес извинения и попросил дядю освободить его от службы и благословить. Он не чувствовал больше в себе мужества оставаться в рядах крестоносцев и двигаться с ними до Константинополя, Антиохии и Иерусалима. К тому же лишенная усмиряющего епископского слова паства уже устремилась на приступ городов и деревень Фракии под крики «Да здравствует Тулуза!», а 21 апреля 1097 года, на Страстную неделю, была уже под стенами Константинополя. Эбрар более не мыслил себя на этом поприще.

Поползли слухи о резне, свершаемой рыцарями на всем протяжении пути. Эбрару о бесчинствах солдат Сен-Жиля было известно больше, чем Радомиру, зато рыбак слышал о том, что кое-кто дрожал при одном упоминании имени графа Эмихо из Лейзингена, хваставшего тем, что якобы на его теле чудесным образом отпечатался крест; тот чинил расправу над иудеями — правда, далеко отсюда, в Спире, Вормсе, Праге, Волкмаре; в Майнце зарезал тысячу ни в чем не повинных людей, в Кёльне сжег синагогу — несчастные укрылись в ней, а архиепископ воспользовался этим, чтобы обратить их в иную веру, но главный раввин с ножом набросился на гостя… И все это за весну и начало лета 1096 года. Радомир с тайным удовольствием доносил обо всех этих ужасах Эбрару: «Простите, если я коверкаю названия ваших городов, но, видите ли, ваши крестоносцы…» Не мог Эбрар следовать за солдатами до Иерусалима, никак не мог, пусть его правильно поймут. Он покинул лагерь крестоносцев, и больше о нем не слыхали.

Измена племянника ослабила Адемара. Лишившись преданного близкого человека и сподвижника в этой толпе рыцарей, полных предрассудков, только и толкующих что о войне и наживе, епископ из Пюи недолго прожил, преждевременно унесенный то ли чумой, то ли столкновением со взбешенным воякой, вскоре после того, как в Антиохии было найдено Святое Копье.

Эбрар продолжал носить крест, под которым в его груди жила память о кратком прикосновении к телу лишившейся чувств принцессы. Обжигающий холод ласки, ζχθυς, анаграмма Христа, мистическая эмблема Спасителя. Он был навсегда потерян для своих. И никто из них с тех пор, если верить Себастьяну, его больше не видел.

— А что же Анна? Ничего. Ни словечка никогда и никому. Одни Зоя и Радомир знали, но молчали, сохраняя все в полной тайне. Ее тело, внезапно проснувшееся и потянувшееся навстречу Эбрару в водах Охридского озера, навсегда уснуло. При том, что она выносила восемь детей, из которых выжили лишь четверо. Она больше не одевалась в белые холщовые или льняные рубашки, не купалась на природе, а облачилась в тяжелые, цвета крови парчовые одежды и отозвалась на призыв родителей вернуться в столицу. Было ясно: ее выдают замуж, причем немедля, прямо в день ее рождения 1 декабря — четырнадцатилетняя девушка ее положения не может больше ждать, особенно ежели Комниным необходимо заручиться поддержкой Вриенниев. Мы, победители, заключим мир с семьей побежденных, и потому ты предназначена Никифору, сыну Вриенния, полководца, это именно то, что требуется твоему отцу в данную минуту: так стоял вопрос. И речи не могло быть о том, чтобы воспротивиться, Боже упаси! И хотя Анна думала об Эбраре, она никому, даже самой себе, в этом не признавалась. Она выполнит свой долг — сперва выйдя замуж за того, кого нужно, затем создав историю царствования отца, которая останется на века, а прочее никого, кроме нее одной, не касается. Кем же был для нее Эбрар? Мужчиной, крестоносцем, посланником Христа или Аполлона? Тайна.

Так вот, Норди, какой роман об Анне сочинил Себастьян. Теперь ты веришь, что он был влюблен в свою героиню? Как видишь, он опасен, ведь его манит за собой мечта, он гонится за неким чувством, а все прочее для него не существует. На что может пойти экзальтированный человек, которого любая реальность способна только разочаровать? Да на все что угодно: сбежать, покончить с собой, отправиться на священную войну, стать террористом, интегристом, камикадзе. У меня нет ответа, как именно он поступил, однако в нем открылась некая бездна, способная привести его в том числе и к преступлению. Чтобы отыскать его, нужно заглянуть в эту бездну. Любовь ведет к преступлению, не возражай, вот увидишь, я чувствую интуитивно. Разве ты не любишь говаривать: «Стефани — наш главный детектив».

— Гм, гм…

Норди молчит, но он уже настроился на волну Анны — Стефани — Себастьяна, его удалось поддеть на крючок история принцессы, даже если он еще и не понимает, что это может дать, если, допустим, перевести это в конкретную плоскость и пустить Попова с бригадой по следу. Но по какому следу, черт подери! Должна же быть хоть какая-то зацепка? Шах-Минушах давно уснула. И правильно сделала. Чем же ему озадачить Интерпол? Что ответить на запросы по поводу серийного убийцы? Тому же Фулку Вейлю? В Париже вечно интересуются тем, что их не касается.