Юлия Кристева - Смерть в Византии

На обратном пути в самолете его сморил сон. В голове не осталось и следа от произошедшего в мотеле. Только возбуждение от парадоксальных видений и сияющая четкость особенного состояния сознания — гипноза. Его неотвязно преследовала мысль о теории нераздельности некоего Джима Икса с факультета квантовой физики. Перед глазами всплыли строчки научной статьи, как если бы они реально были у него перед глазами. Согласно этой теории, достаточно, чтобы два предмета встретились при определенных обстоятельствах хотя бы единожды, чтобы навечно остаться нераздельными. Навечно. Даже если они абсолютно разделены во времени или пространстве. Что же это за обстоятельства? Этого Себастьян то ли не помнил, то ли не хотел помнить. Статья Икса вызвала ажиотаж в стане приверженцев классической физики, а между тем самый тупой из влюбленных приматов в пещерном веке, не колеблясь, принял бы это положение. Ученики Икса подняли в Санта-Барбаре и по всей планете невообразимую шумиху — их послушать, так гениальный учитель пошел вразрез со здравым смыслом и нащупал острейший для онтологии вопрос! Раздували ли они значимость открытия, чтобы выглядеть оригиналами в глазах всего мира, домогались ли Нобелевской премии? Как бы то ни было, а Себастьян тем временем добыл доказательство: Анна Комнина была нераздельно связана с ним, Крест-Джонсом, как и он с ней, благодаря одному далекому предку, чей жизненный путь пересекся с жизненным путем Анны и который затем стал прародителем Себастьяна. Очень довольный собой историк поудобнее устроился в кресле. Было абсурдом претендовать на существование в некоем ином пространстве, не том, в котором действовал закон нераздельности. Икс и Крест-Джонс, таким образом, владели ключами от единственно возможной реальности: абсолютного времени выживания, то бишь жизни.

— Сударь, ваша «кока». — Вышколенная кошечка улыбалась ему.

Сода, попав на кусочки льда, пузырилась, пузыри лопались. Что такое эта нераздельность — любовная лихорадка? Возможно. «Внутриматочный осмос, детское притяжение к груди примитивной матери, плодящей сумасшедших, пассионариев, мистиков, преступников», — не преминула бы изречь Этель Панков, доверься он ей. Если только этот тайный сон не является по ночам к каждому… Чтобы быть тут же забытым с наступлением дня, дабы индивид, разлученный с предметом своего желания, целостный и совершенно особый, встретился с объективной реальностью. Требовалось ли, чтобы в противовес безумию влюбленных пришло иное безумие, на сей раз ученого толка — как у Джима Икса, к примеру, — чтобы доказать то, что знакомо всем видевшим сны и что Себастьян экспериментально доказывал, сочиняя свой «Роман об Анне»? И чего никогда не понять Эрмине. И что Фа Чан своим недавно оплодотворенным чревом поставила под угрозу, чуть было не разрушила, чему она наверняка помешала бы. Отделавшись от опасного андрогина, Себастьян навсегда остался неразделим с Анной, своими предками, сваей памятью. Он воссоединился с Византией.

Византия… Стоит Себастьяну сесть за компьютер, как он тут же достигает состояния умственной всепоглощенности — редкого для исследователя, — при котором жизнь ума, или, если выразиться скромнее, профессиональная жизнь, изначально предназначенная для того, чтобы избежать страха, пересекается с ним, обостряет его и одновременно приглушает. Из чего рождается не раздумье, а несгораемая материя, которую иные переживают как судьбу, другие приручают, уткнувшись в личный дневник, а историк Себастьян Крест-Джонс просто-напросто исследует. Что и говорить, его профессия — специалист по средневековой истории — всегда была его единственной страстью. Однако никогда еще его блуждания в потемках Византийской империи не касались с такой абсолютной очевидностью тайн его собственного существования. Далекая история и современная жизнь, документы и гипотезы перемешались и стали выталкивать его в некую новую реальность, которой не было места ни в Санта-Барбаре, ни в Византии, ни в XI, ни в XXI веке. Но где же тогда?

На столь невероятном и в то же время столь необходимом ему пути, который проделал некогда его предок, уроженец то ли Прованса, то ли Булони, то ли Нормандии, приняв участие в Первом крестовом походе за освобождение Гроба Господня и обосновавшись затем во Фракии. Цветные бороздки на дисплее виртуально воспроизводили этот путь. От одной гипотезы к другой, от одной хроники к другой, от одной точки к другой в паутине, сплетенной многими поколениями писцов, а ныне вылившейся в пространство Интернета, двигался Себастьян.

Из всех обитателей Санта-Барбары и Византии лишь бабочки казались ему достойными уважения: безгрешные и грациозные провозвестники, такие неуловимые и беззлобные, не в пример птицам, скорее злым и слишком крикливым. У бабочек ни тела, ни лица, только веретенообразное тулово, к которому прикреплены мембраны души, крылья пространства, паруса пейзажа. Невозможно представить себе их жилище, гнездо, дом — эти понятия вообще с ними не вяжутся. Все, что они могут предпринять для своей защиты, — спрятаться в собственных крылышках, сложенных, как руки для молитвы, и уснуть на какой-нибудь тычинке, лепестке, почке. Эти канатные плясуньи живут на свете, в красках, космической пульсации, временным и ускользающим кристалликом которой они кажутся. Человеку не поймать их, разве что преследуя, догоняя… Жестокость ловца направлена на единственный человекоподобный орган этих вечных переселенцев: головку с экзофтальмическими глазами. Ему достаточно раздавить пальцами эти стекловидные орбиты, чтобы убить живое, спрятанное под небесной драгоценной оболочкой, и насладиться — нет, не замирающим под его убийственными пальцами дрожанием, а самим произведением искусства, в котором сконденсировались и тайна странствия, и родовая память, и мучительное преодоление континентов, то ледяных, то пышущих жаром, и великолепие флоры и фауны, и, наконец, смятение, в различной степени свойственное группам гуманоидов. Историк — это бабочка, охотящаяся за другими бабочками, ищущая новых жертв, ярких пространств, погибших эпох, намагниченных временных промежутков, совершенных ошибок и упрямых скитальцев, вызванных к жизни сотрясениями во Времени.

Бабочка из бабочек прозерпина с черными траурными чешуйками… Адмирал с красными и черными полосками… и сама Анна, эта стендалевская мечтательница эпохи нескончаемых войн… Себастьян каждый день подводил курсор к досье «Анна Комнина, роман» и щелкал «мышкой».

«Я со своей стороны делала все, что можно, и, клянусь всеведущим Богом перед лицом своих еще здравствующих друзей и будущих читателей моего сочинения, что ничем тогда не отличалась от помешанных, целиком отдавшись своему страданию. […] Когда же… я опять коснулась его кисти и поняла, что последние силы покидают Алексея и пульс исчез, я склонила голову, в бессилии и изнеможении устремила свой взор на землю, не произнеся ни слова, закрыла глаза руками и, отступив назад, зарыдала». [7] Описание смерти Алексея I Комнина — императора (1081–1118) Византии, отразившего нашествие норманнов, печенегов, значительно укрепившего внутреннее и внешнее положение страны — одна из последних страниц «Алексиады» Анны Комниной.