Инна Булгакова - Только никому не говори

- Я ей ни в чем не признавалась, — прошептала Анюта; на неё тяжело было смотреть.

- Разумеется. Она актриса — и осталась верна себе. «И… как ты к этому относишься?» — осторожно спросил Дмитрий Алексеевич. «Нормально. А что тут такого? И сегодня она к тебе поехала на ночь, я знаю». — «Маруся, ты ошибаешься. Это было давно и случайно. Мне, кроме тебя, никто не нужен. Ты должна поверить». — «И чего ты вскинулся из-за такой ерунды? Наоборот, я рада, что не нужно больше притворяться». — «Так ты по-прежнему согласна выйти за меня замуж?» — «Конечно. А что изменилось? Я ведь и раньше знала». Тут его как будто что-то кольнуло в сердце: все- таки слова её были странны для чистого ребёнка, каким он считал её. Он приподнялся на локте и поглядел ей прямо в лицо: безмятежное, лишь лёгкая дразнящая улыбка блуждала в черных глазах и на губах. «Я увидел совершенно незнакомое лицо, — сказал он мне вчера, — развратное и хитрое». Хитрость поразила его даже больше. «Маруся, что с тобой? — она слегка отвернулась, словно он застал её врасплох. — Девочка моя!» — «Мне это надоело, — ответила она капризно (и вновь на него глянуло незнакомое лицо с нагловатой улыбочкой — вот оно, лицедейство!). — Говорю же, я рада, что мы наконец откровенны. И готова выйти за тебя замуж, — она повертела левой рукой перед глазами, любуясь жгучим золотом с багрянцем, старинным блеском. — Но давно боюсь, что не потяну: от Наташи Ростовой меня уже тошнит, понял?» — «Не понял!»- «Не ври, ты умный. Ты понял, кто сегодня нам помешал. Неужели не понял? — она захохотала с каким-то злорадством. — Видел бы ты сейчас свою физиономию!» («Я видел перед собой маленькую гадину, — говорил Дмитрий Алексеевич, — и чувствовал, как бешенство накатывает на меня и освобождает ото всего… ещё слово!..» — «Маруся, замолчи!» — «Нет уж, я долго молчала. Я люблю Петю и хочу быть с ним… пока. Дальше не знаю. Но ты должен терпеть всё — вот моё условие.

Всё, понимаешь?» — «Это почему?» — «Это потому… — она улыбнулась детской жестокой улыбкой, — это потому, что ты старик!» Он помнил только, что положил ей руки на горло и сжал… Больше ничего. Провал в памяти. Он увидел себя уже в машине и даже не сразу сообразил, где он и что с ним. Вдруг душная светёлка и Маруся на диване — живая, мёртвую он не видел — предстали перед ним с такой мучительной силой, что он застонал, повалившись головой на руль, — омерзительный рёв автомобильного гудка врезался в мозг и привёл в чувство. Все было кончено, жить не имело смысла, и он пошёл к ней. Ни про браслет, ни про отпечатки он не думал.

- Так кто ж стер отпечатки со стекла? — перебил Петя.

- Ты удивишься, когда узнаешь. Итак, он хотел попрощаться с ней и пойти в милицию. Проник через дыру в сад, перелез через подоконник — и почувствовал, что мешается в уме: Маруся исчезла! «Может быть, ничего не было и я видел жуткий сон?» Обегал все комнаты, выскочил в сад, огляделся. «Значит, не убил! она жива! и убежала!.. наверное, в Москву», — почему-то решил он (вероятно, подсознательно боясь оставаться на месте преступления) и побежал, задыхаясь, через рощу к машине, вывел её на шоссе и погнал как сумасшедший. В голове все вертелось красное пятно шали на спинке стула, оно сливалось с пунцовым сарафаном, с рубинами на браслете — огненное пекло, в котором он задыхался и жил потом три года. В стрессовых ситуациях, как говорят медики, усиливается чувствительность к красному цвету.

Художник приехал на квартиру Черкасских, долго звонил… Потом помчался к себе, решив просто дожидаться каких-то известий. По дороге начал высчитывать время, что было нетрудно, несмотря на провал в памяти: в течение свидания он машинально отмечал минуты, чтоб не опоздать на объяснение к Анюте. Выходило, что в светёлке он отсутствовал не больше десяти минут. Что могло случиться за это время? Даже если кто- то там побывал и дал знать в милицию или в «скорую» — забрать её, убитую или раненую, не успели бы. Значит, она ушла сама, убежала, спряталась от него. Он сидел у себя в кабинете, говорил ей о любви, плакал и просил прощения — защитная реакция от невыносимого страдания. Вдруг зазвонил телефон. Было шесть часов. (А Гоги всё спит!) Схватил трубку, голос Анюты: тяжёлое настроение, она уезжает в Отраду. Ему было все равно, говорить он не мог, наконец кое-как выдавил: «Я тебя жду»… («Зачем, зачем я так сказал? Кого я жду?») Безумие! Надо взять себя в руки, ведь ничего ещё не кончено. Наскоро принял холодный душ, выпил кофе и поднялся в мастерскую. Гоги проснулся и поинтересовался, ушла ли дама. Ушла, но, возможно, вернётся. «Какая женщин; прелесть, завидую», — жизнерадостно поздравил приятеля Гоги. Они спустились вниз, и вскоре появилась Анюта. Любопытно, как инстинкт самосохранения начинал овладевать Дмитрием Алексеевичем. Ещё до её прихода он дал понять Гоги, что никаких намёков на свидание с дамой не потерпит. Никакого свидания вроде бы и не было. «О чем речь! За кого ты меня принимаешь? Я вообще сразу уйду». — «Нет, ты не помешаешь, ты человек светский, остроумный, развлечёшь». («В каком умопомрачении я пригласил Анюту? Я себя выдам. Пусть спасёт человек посторонний».) И Дмитрий Алексеевич затеял вечер с коньяком. Гоги вёл себя безукоризненно — и все же у него проскользнули фраза, которая помогла мне разрушить алиби художника. Анюта ушла в десять и каким-то образом умудрилась опоздать на последнюю электричку.

Я смотрел на неё. Я рассказывал ей.

- Я поняла, что здесь объяснение не состоит, и поехала к Борису.

- Который в это время работал дома, — вставил математик.

- Да, я видела свет в окне… но не решилась, просидела, как дура, во дворе. Иван Арсеньевич, я опоздала, вы мне верите?!

- Верю. Жаль только, что впоследствии вы не рассказали об этом Дмитрию Алексеевичу. Это избавило бы вашего отца от такой муки, может быть, спасло бы его.

- О чем вы?

- Скоро узнаете. Дмитрий Алексеевич поехать с вами в Отраду не мог, он боялся. Всю ночь он пил, но не пьянел. И рано утром уже сидел у телефона. Звонок Анюты: Маруся исчезла! Значит, он не сошёл с ума и есть надежда. Гоги он сказал, что ночью пропала дочка его друзей. Полдня он звонил бывшим Марусиным одноклассникам, на квартиру Черкасских, ещё полдня заставлял себя поехать в Отраду. Прибыл в начале восьмого и с изумлением выслушал версию Анюты для мужа, которая и легла в основу официальной версии. Поразительно! Какие-то страшные силы хранили его.

Под утро Дмитрий Алексеевич поехал во Внуково, успев, однако, переброситься с Анютой словечком: зачем она все это сочинила? «Боишься мужа?» — «Папа велел молчать. Он, по-моему, что-то знает. Учти, я расскажу ему о нас с тобой. Будь готов, но сам не говори ничего».

На опознании, вспоминал Дмитрий Алексеевич, его так и подмывало сознаться, он был уверен, что не выдержит. Но вот милиционер откинул простыню: незнакомое девичье лицо в кровавых подтёках. Надежда оставалась. Как ни странно, надежда (нет, её слабая, ускользающая, мистическая тень) оставила его только тем вечером на даче, когда я сказал при всех: «Она была задушена в среду в четыре часа дня». Начались игры затравленного зверя, в которые он играл с извращённым наслаждением.