Стелла Трофимова - Стяжатели

— Эта, — говорит Кирилл, — найдена в разрушенном доме. Вы ее выронили, когда передавали Павлову деньги. Второй десяткой Павлов расплачивался в ресторане.

— Я за Павлова не ответчик! — Губы кривятся, но выдавить улыбку он уже не в состоянии. — Тем более, что вообще никакого Павлова не знаю.

Никодимов напряженно смотрит на третий лист чистой бумаги, стараясь угадать, какая там скрывается улика. Кирилл медленно приподнимает лист. Под ним толстая пачка денег.

— Вы взяли их у Исаевой и передали Павлову. По вашему совету Павлов переслал эти деньги из Тулы Марине Сокольской. Для шефа.

— Я не знаю никакого шефа и никакого Павлова! — истерически взвизгивает Никодимов.

— Вот как? Не знаете? — Дегтярев достает записку. — Вы написали Павлову из тюрьмы: «Пусть шеф позаботится, чтобы меня до суда освободили из-под стражи».

— Нет! — кричит Никодимов. — Не моя это записка, не моя!

— Ваша. Это подтвердила графическая экспертиза. Можете ознакомиться с ее заключением. А также с описью вещей и денег, которые вы сдали в камеру хранения Белорусского вокзала.

— Нет! Нет! Нет! — крик Никодимова переходит в истерику. Он сползает со стула, судорожно бьется на полу.

«Гад. Ползучий гад!» — с отвращением думает Кирилл.

Истерика продолжается.

«Сейчас не сможет давать показания, допрошу завтра, — решает Кирилл. — Теперь он сознается».

Вызывает надзирателя:

— Уведите Никодимова. Давайте сюда Павлова.

Если б Кирилл позволял себе поддаваться настроениям, он, наверно, старался бы, по мере возможности, не принимать к своему производству дела о взятках. Не потому, что это трудные дела, хотя они действительно трудные, а потому, что взяточники вызывали у него чувство физического отвращения. Как в детстве, когда он случайно наступил на лягушку и раздавил ее. Противно до дрожи… «Есть куда более страшные преступления, но подлее, трусливее, гнуснее взяточничества нет ничего», — думает Кирилл, поджидая Павлова. Впрочем, Павлов не вызывает у него такого чувства омерзения, как Никодимов. Мальчишка! Дал втянуть себя в эту гнусную компанию! Раскаивается он искренне и чистосердечно. Если б не боялся, ничего бы не утаил, Кирилл это понимает. Конвоир приводит Павлова.

— Садитесь, — говорит Дегтярев. — Я хочу вас ознакомить с показаниями Астафьева, Исаевой, Зискинда, Власова. В прошлый раз вы говорили, что они давали вам и Никодимову взятки.

— Да.

— Они подтвердили названную вами сумму. Исаева — тысячу рублей…

— Девятьсот девяносто, — робко поправляет Павлов.

— Десять рублей Никодимов выронил, передавая вам деньги. Астафьев и Зискинд дали по три тысячи, — продолжал Кирилл, — Власов пять тысяч рублей. Где эти деньги?

Молчит. Сцепил руки так, что кажется их клещами не оторвать одну от другой.

— Почему вы молчите, Павлов? Потратили на женщин?

— Нет. — Очень тихо. — Я люблю свою жену…

Господи! Если б он мог сказать правду! Может быть, никому он так не хотел сказать правду, как этому следователю с умными, серьезными глазами. И все-таки он молчит. Из-за нее. Из-за Клавы. Видит, как синие глаза следователя сереют, становятся жестче.

— Значит, из любви к жене вы перевели Марине Сокольской девятьсот рублей?

«И это известно… Как они быстро все узнают», — с тоской подумал Павлов. Все в нем застыло от горя, от отчаяния. Но он молчит.

«Говори же. Говори! — думает Кирилл. — Перестань бояться. Не трусь!»

Этот молчаливый призыв, казалось, дошел до самой глубины души Павлова. Он разжал руки, выпрямился, сказал:

— Нельзя всю жизнь прожить трусом. Если б я понял это раньше, не сидел бы теперь здесь. Не знаю чем, но чем-то вы помогли мне это понять, гражданин следователь. Не знаю… Уверен, что, вернувшись в камеру, я не раскаюсь в своей откровенности. Хотя Мещерский и может поступить с Клавой так, как в свое время грозился поступить со мной… — Павлов перевел дыхание и, будто освободившись от тяжести, которая его угнетала, продолжал спокойнее. — Да, я отправил деньги Марине Сокольской. Впрочем, это вы и без меня знаете. Но вы, возможно, не знаете, что Марина любовница Мещерского… А Мещерский страшный человек. Он уже не первый год вымогает у людей взятки за предоставление им квартир. Нередко обходится без посредников. Особенно в тех случаях, когда он с кем-либо в «дружеских» отношениях, как, например, с Сидоренко. С ним он договаривался сам, хотя за деньгами послал меня. Но об этом после… Мещерскому ничего не стоит отказать в квартире людям, которые живут в чрезвычайно тяжелых условиях, только бы положить себе в карман лишние несколько сотен. А как же? Жена, любовница, дача. Машину задумал купить. Где взять деньги? Воровать? Страшновато. А тут вроде по доброму согласию — ему дали, он взял. Мещерский ради денег самого близкого человека и купит и продаст! Как Аглаю…

— Какую Аглаю?

Это что-то новое. Об Аглае Дегтярев еще не слышал.

— Была у него такая до Марины. Бережнов увидел и влюбился. Мещерский из кожи вон лез, чтобы способствовать их сближению. Бережнов ему нужен. Все его подлости только потому и удавались, что Бережнов ему верит, ценит, уважает. А после знакомства с Аглаей Николай Николаевич и вовсе души не чает в Мещерском… Но это к делу не относится!

«Еще как относится», — думает Дегтярев.

— У нас в тресте давно уже полная бесконтрольность в распределении квартир. Обычно Мещерский сам докладывает, кому дать. Комиссия чаще всего соглашается — умеет доказать. Иногда Бережнов возражал, но редко. Бывало, и без всякого заседания комиссии начальство предлагало подписать список. Я попробовал навести порядок… И вскоре, придравшись к пустяку, Мещерский вкатил мне выговор. За короткое время я получил три выговора. Последний — со строгим предупреждением. Вдруг нежданно-негаданно мне говорят — получай квартиру. А я даже заявления не подавал! Клава моя обрадовалась… Ведь жили мы с ее замужней сестрой в одной комнате. А тут — отдельная квартира. И еще денег дали, чтобы приобрести кое-что из обстановки. Я говорю Клаве — за что? У меня сплошные выговоры. Отвечает: «Выговоры дело рук Мещерского, все в тресте считают, что он незаслуженно с тобой так обошелся. Теперь вернулся из Чехословакии Бережнов, он твою работу ценит. Решил, наверно, таким путем исправить несправедливость». И я в это поверил…

Павлов остановился. Дальше шло самое страшное, говорить об этом было тяжело. Но он расскажет. Он все расскажет.

— Недолго мне пришлось радоваться. Вызвал меня Мещерский и с обычной своей снисходительно-барской манерой усадил в кресло, предложил папиросу, спросил о том, о сем. Подошел к двери,-приоткрыл, убедился, что никого нет, и говорит: «Пожил в свое удовольствие, теперь изволь расплачиваться». «Как расплачиваться? За что?» «Ни придуривайся. Слушай внимательно. Ты теперь председатель постройкома. Лицо вполне подходящее, чтобы мне помогать. Согласишься — в обиде не будешь. Откажешься — вылетишь из треста в два счета, хоть ты и профсоюзный деятель. Можешь не сомневаться. И такую характеристику получишь, что нигде не сможешь устроиться. Разве только разнорабочим на стройке. И квартиру отнимем… Не перебивай!» Тут он объяснил, что ему от меня надо. «Разговор у нас с тобой с глазу на глаз. Жаловаться побежишь — никто не поверит. Еще засажу тебя за клевету». Так вот все и произошло…