Семен Клебанов - Прозрение. Спроси себя

Бабушка усмехнулась, махнула рукой.

— Вам только волю дай. Второгодника пятого класса назначите директором школы. Я больше интересуюсь, какую отметку за вчерашнее сочинение получишь?

— Возможны варианты: тройка, четверка, пятерка. Что касается запятых, тут могут быть неожиданности. Или одна лишняя, или одной не хватит. А вот за тему ручаюсь.

— Расхвасталась.

— Конечно, если начнут придираться, то могут забодать.

— Почему?

— Представь, вышла за рамки принятого. И здесь не так, и там своя мыслишка бьется. А это опасно. Но я рискнула и согласна схватить даже трояк. А почему? Сочинение — это мои мысли о жизни. Это я пишу… Марина Ярцева. Хорошая, плохая, но я. Иначе — зачем сочинение? Тогда пусть остается диктант. Один на всех. Там все по правилам. Раз и навсегда. А нас в классе — тридцать лбов, и все разные.

— Ох, Марина, Марина… Десятый час, а отца все нет. Давай-ка ужинать, — сказала бабушка.

В квартире Ярцевых кухня была наособинку. Дмитрию Николаевичу захотелось, чтобы там стоял крестьянский стол с ошкуренной столешницей, а вместо стульев — лавки.

В остальных комнатах была обычная гарнитурная мебель, достаточно удобная и столь же однообразная. Порой многим гостям казалось, что они у себя дома.

Поужинав, Марина поставила будильник на семь утра.

— Семья живет от звонка до звонка, — сказала она. — Труженик папа. Работящая мама. Съезд офтальмологов. Симпозиум синоптиков. От всего этого захочется стать нормальной домохозяйкой.

— Попробуй, — сказала бабушка. — Лично я не против…

— Все ясно, — прервала Марина. — Удаляюсь зубрить.

Через час пришел Дмитрий Николаевич. Достаточно было одного взгляда, чтобы заметить его плохое настроение.

Бабушка осторожно спросила:

— Что с вами, Дмитрий Николаевич?

— Как-то не по себе…

Ему казалось, что отговорка освободит его от дальнейших расспросов, но бабушка не отставала:

— Неудачная операция?

В семье было не принято касаться больничных дел. О них Дмитрий Николаевич изредка разговаривал только с женой.

— Может, обойдется? — попыталась успокоить бабушка. Она уже пожалела, что затеяла эти расспросы. — Ужин готовить?

— Спасибо, ел… А где Марина?

— У себя. Весь день занимается.

…Поначалу это был просто пациент. Один из сотен, из тысяч таких же несчастных, которым надо было помочь.

Дмитрий Николаевич, глядя в сумрачное лицо Крапивки, хорошо понимал причину его недоверия.

— Столько лет прошло, — сказал тогда Крапивка. — А я все тащу свой крест. Опять напрасно мучиться? — Он безнадежно махнул рукой.

— Видите ли, Федор Назарович, медицина за эти годы основательно шагнула вперед.

Дмитрий Николаевич мог бы рассказать о новейших методах хирургического вмешательства при различных поражениях глаз. Но не стал. Словами не убедишь. Да и рано что-то обещать.

— Давайте проведем обследование, — заключил он.

И Крапивка неожиданно согласился.

Через два дня Дмитрий Николаевич сообщил ему результаты обследования и предложил остаться в клинике для операции.

— Правда, случай сложный, но не безнадежный. Операция требуется двухэтапная: вначале придется убрать травматическую катаракту, а уж потом ликвидировать отслойку сетчатки. — Вот так, Федор Назарович. Решайте.

Крапивка, понурив голову, обхватил ее похолодевшими ладонями.

— Значит, серьезная операция?

— Да. Кем вы были на фронте?

— Связистом.

— А где ранило?

— Под Варшавой.

— Человек вы бывалый. Сумеете вытерпеть. Первая операция под местной анестезией. И длится она недолго.

— А вторая? — спросил Крапивка.

— Через месяц-другой. И на этом — все. Решайте.

— Чего теперь скажешь? Авось хуже не будет. Я согласен, делайте.

За дверью, над которой светилось табло: «Тихо. Идет операция», стояла напряженная тишина.

Что ни говори, а при слове «операция» человеку всегда не по себе. И подсознательный страх вступает в спор с рассудком, и не убеждают доводы, что действия хирургов основаны на точном решении. Но хирурги не боги. Хотя порой могут то, что и богам не снилось. Учитель Дмитрия Николаевича, покойный профессор Русаков, ударом скальпеля рассекал семь марлевых салфеток, лежавших на бумажном листе, не прикоснувшись к бумаге.

Многое унаследовал от учителя Дмитрий Николаевич. И сейчас он был спокоен и уверен.

Ассистенты и операционная сестра Лидия Петровна закончили приготовления. Дмитрий Николаевич сел в кресло, положил руки на специальные подлокотники. Лидия Петровна выдвинула штатив с микроскопом. Прильнув к окуляру, Дмитрий Николаевич увидел резко увеличенные глаза Крапивки.

Дмитрий Николаевич провел множество операций, и каждая требовала виртуозной техники, чтобы коснуться скальпелем в нужной микроточке.

Только подлокотники, если бы могли чувствовать, знали, какое напряжение испытывают, руки Дмитрия Николаевича. Закончив операцию, он медленно, оцепенело откидывается к спинке кресла и сидит, закрыв глаза, пока не расслабится.

Когда на другой день Крапивке сняли повязку, чтобы закапать лекарство, он увидел чье-то лицо и закричал: «Вижу!»

— Это только начало. Первый проблеск, — улыбнулся Дмитрий Николаевич. — Лидия Петровна, пожалуйста, подставьте лупу.

Сестра приблизилась к Крапивке. Теперь он смотрел через лупу.

— Лучше! Еще лучше! — радовался Крапивка.

Нервное напряжение мешало ему сосредоточиться. Только спустя несколько дней он смог описать увиденное.

Дмитрий Николаевич напомнил ему про вторую операцию и сказал:

— Тогда цыплят посчитаем!..

Потом Крапивка уехал, чтобы вернуться через полтора месяца.

На вокзале Крапивку встречала тетя Дуня. Она увидела его в окне вагона и постучала пальцами по стеклу. По пути в клинику тетя Дуня успела рассказать Крапивке, что Дмитрий Николаевич недавно приболел, жаловался на сердце, а теперь, слава богу, иной раз и по две операции в день делает.

— А вчера вызвал меня, — продолжала она, — и говорит: «Завтра надо встретить Крапивку. Не возражаете?» Говорю — не возражаю. Грамоте, милок, всякого можно обучить, а вот чтоб душа теплой стороной к людям была повернута, тут не обучишь! Ну кто ты ему? Сват, брат? Больной, и только. А он хлопочет о тебе. Вот человек! Редкостный человек!

Крапивка слушал и теперь уже благодарил судьбу, что свела его с Ярцевым. Может, теперь жизнь и пригреет его, битого-перебитого. Ведь не так уж много ему и надо. Годы не молодые. Вот-вот разменяет полвека. На солнышко взглянуть — и то счастье…

Вскоре Крапивку опять привели в операционную.

С каждой минутой он все глуше и глуше воспринимал отрывистый разговор ассистентов, анестезиолога; постепенно погружался в теплый глубокий сон; деревенел язык, и наконец все оборвалось.