Семен Клебанов - Прозрение. Спроси себя

— Значат, я должна ждать развязки этой страшной истории?

— Твой подвиг — в другом.

— Уехать к пингвинам?

— Постарайся жить так, чтобы у Марины ни разу не возник вопрос: «Мама! Что с тобой происходит?»

— А вдруг я не смогу…

— Тогда в лазарете может появиться третья койка…

После завтрака Дмитрий Николаевич предложил:

— Пошли на речку.

— С удовольствием, — сказал Останин. — На меня купанье почему-то действует лучше, чем строгий выговор.

На отмели под водой пестрели осколки ракушек. Течение покачивало донные травы — медленно, как во сне.

Елена Сергеевна лежала на теплом песке, закрыв глаза. На какой-то миг она перестала ощущать себя и вдруг увидела сквозь закрытые веки черное облако, застывшее в небе прямо над ней. Это было так реально, что она вздрогнула. Облако с розоватым подбоем клубилось, набухая чудовищной грозовой силой, казалось — вот-вот ударит огненная стрела молнии.

Она встала, стряхнув песок с нетронутого загаром тела, и медленно, все еще продолжая испытывать этот ужас, вошла в прозрачную воду.

Через час все трое вернулись домой. Хромов, разумеется, ни о чем не подозревал, но его приметливый взгляд улавливал беспокойство гостей. Во время обеда Хромов с опаской поглядывал на тарелки и был доволен, что окрошка пришлась всем по вкусу, а Останин даже попросил добавки. А вот со вторым Хромов оплошал: котлеты пригорели. Отойдя к погребку, он скоблил с них обгоревшую корку, котлеты крошились, и он решил их не подавать, а нажарил большую сковороду картошки с мелкими кубиками сала. Всем понравилось. Тогда Хромов признался в своей неудаче и сообщил, что завтра рыбаки грозились поймать карасей и обещали по пять штук на душу.

— Хорошо бы, — вздохнул Останин. — Лично я встречался с карасем на картинке в учебнике зоологии. Еще у Чехова про карася можно прочитать.

— Классики в них толк знали, — сказал вдруг Дмитрий Николаевич и, что-то вспомнив, окликнул Афанасия Мироновича: — Можно раздобыть гармонь? Или баян?

— Ты же не умеешь играть, — удивилась Елена Сергеевна.

— На старости лет выучусь.

— Что затеял? — спросил Останин.

Дмитрий Николаевич вытянул руки, раздвинутые пальцы слегка дрожали. Потом он с хрустом сомкнул их в кулак.

— Как думаете, Афанасий Мироныч, достанем?

— В сельпо есть гармони. Видел.

— Значит, купим.

— Я у своих поинтересуюсь. Вам ведь на время? Может, у кого одолжим.

Хромов отошел к летней кухоньке, где под навесом закипал самовар — подарок Ярцева.

— Пока суд да дело, могут застыть подушечки пальцев. И тогда мои руки смогут держать только сапожный молоток. Мне нужен тренаж, — волнуясь, говорил Дмитрий Николаевич. — Пятьсот, тысяча нажимов на клавиши ежедневно. Любые вариации. Быстрые, плавные. И тогда руки не предадут меня.

— Митя, — прервала его Елена. — Не надо так…

— А еще можно сети вязать. Давай, Андрей, в четыре руки бредень соорудим.

— В браконьеры приглашаешь? — прищурился Останин.

— И тебе не грех поразмяться, — сказал Дмитрий Николаевич. — Ты давненько перышка не держал. Все меня караулишь. Наберись смелости, засядь за рассказ. И пусть он будет грустным.

— Почему обязательно грустным?

— В радости лениво думается. Все легко, просто. А когда жизнь покруче завернет, в тебе душа просыпается и ты невольно тянешься к чему-то доброму.

Елена Сергеевна слушала мужа, догадываясь о его невысказанных мыслях.

Вероятно, Дмитрий Николаевич это почувствовал. Взглянул прямо, открыто:

— Чем больше будет у меня адвокатов, тем мне тяжелей. Надо было раньше думать. «Не пойман — не вор». Да, не был пойман. Но сам-то мог понять, что это не спасение? И мог за все расплатиться? Совесть у человека одна, недаром нет у нее множественного числа. Спасибо, что хотите вступиться за меня. Только давайте уговоримся: не надо… — И, разглядывая кисти рук, усмехнулся: — Наконец-то на гармони поиграю. Пришел отец с гражданской, гармонь принес. Радости было! А потом, как говорится, утопил музыку в самогоне. Я, бывало, уйду с гармонью к озеру, сам играть пробую. Только-только приладился, кнопочки под пальцами живые стали — отнял отец гармонь. Тоже пропил…

Елена Сергеевна поднялась к Останину в светелку.

— Я хочу уехать, Андрей.

— Почему?

— Ему стыдно глядеть мне в глаза. Я представляю, какие муки он переносит.

После обеда Дмитрий Николаевич и Останин отправились побродить по лесу.

Вернувшись, Останин поднялся в светелку и увидел записку:

«Андрей, оставляю письмо. Передай. Не говорю спасибо. Знаю, что остервенеешь. Лена».

Останин посидел немного, держа письмо в руке. Оно казалось ему тяжелым. Он вздохнул и, позвав Дмитрия Николаевича, передал конверт.

— Я знал, что она уедет.

«Митя! В этом письме не ищи моих оправданий. Их нет. Я с треском провалилась. Хлипкая, слабая, я скрылась, чтобы слезами не оскорбить тебя, — читал Дмитрий Николаевич. — Я знаю, мы думаем об одном и том же, Митя. У меня хорошая память. Потом я тебе все расскажу. Потом… Это прекрасно, когда у человека есть ПОТОМ».

Зоя Викторовна Кравцова вторую неделю находилась в Москве и не торопилась с отъездом в Челябинск. Только что исполнилось два месяца, как умер Родион Кравцов. При мысли, что она вернется одна в пустую квартиру, где все напоминает о муже, ей становилось невыносимо.

На другой день после сороковин Зоя Викторовна улетела в Москву к двоюродной сестре. Здесь все были заняты годовалым внуком. И в заботах о нем боль становилась глуше.

Сейчас она сидела в квартире Ярцевых и разговаривала с Еленой.

Сюда она пришла не потому, что тогда, в Челябинске, получила приглашение. Незадолго до кончины Кравцов начал писать письмо Дмитрию Николаевичу. Не успел дописать. Так и осталась нетронуто-белой половинка страницы. И эта мертвая белизна казалась сейчас траурной.

— Вот, пожалуйста. — Она передала письмо Елене Сергеевне.

— Спасибо…

Елена Сергеевна держалась молодцом, но все-таки руки затряслись. Она прижала ладони к столешнице. Зоя Викторовна заметила это.

— Вы неважно себя чувствуете?

— Нет, нет, — всполошилась Елена Сергеевна. — Будем пить чай. С ореховым вареньем. Я быстро, мигом.

Она вернулась, неся на ярком подносе чай, варенье, вазочку с печеньем.

— Попейте горяченького.

А сама все боялась, все не могла взяться за письмо.

«Уважаемый Дмитрий Николаевич! — писал Кравцов. — Прошло немало времени с тех пор, как я пришел к вам в надежде встретить моего спасителя.

Но, видимо, память моя зафиксировала только эмоциональную сторону события. У меня не было точных сведений, исключающих возможность ошибки.