Семен Клебанов - Прозрение. Спроси себя

— А на запани я уже не нужен?

— Ясное дело, у себя ты хозяин! Первый парень на деревне! И все-таки я тебя прошу, Алексей, ради меня принять это предложение, — сказал Назаров. — Мне тяжело здесь одному.

— Но ты знаешь мой характер. Не сахар…

— Ты понял меня? — спросил, перебивая его, Григорий Иванович.

Алексей подумал: нужен ли он действительно управляющему или Назаров хочет назначить его на высокую должность из дружеских побуждений, из личных симпатий? «Если за дела мои, то славно», — и посмотрел на управляющего, улыбнувшись.

— Понял? — удовлетворенно повторил Назаров.

— Кажется.

— И слава богу. Когда сможешь принять дела?

— Мне надо подумать, пораскинуть… С Ольгой посоветоваться. А лучше всего, Григорий Иванович, поступить так — проведу я этот сплав и тогда за новые дела возьмусь.

— Так… — громко сказала Градова, продолжая допрос. — А если бы не была установлена перетяга, то запань могла бы выдержать напор стихии?

— Я могу только предположить, — негромко ответил Щербак, с отчуждением глядя на судью.

— Что именно?

— Что запань сдержала бы напор стихии.

— Вы в этом уверены?

— Я не хочу заниматься гаданием на кофейной гуще… Перетяга была установлена с моего ведома.

— И согласия? — спросила Градова.

— Именно. Стало быть, я как начальник запани несу полную ответственность за все последствия.

— И все-таки я хочу знать, какие выводы вы сделали, анализируя причины аварии.

— Их три. Мне не следовало прекращать работы по устройству запани-времянки в заостровье. Я не должен был соглашаться на установку перетяги. И самое важное. Не будь этих двух губительных решений, принятых мною, осталась бы главная причина аварии — резкий подъем воды на реке, — с надеждой, что ему поверят, ответил Алексей.

Он думал в эти минуты о том, что человеку мало строить и трудиться ради добра на земле — за него нужно бороться яростно, не жалея своей жизни.

Федор Степанович хорошо знал, что его ожидает впереди, если суд признает его виновным. Каныгину было не по себе: стыд преследовал его, и было нестерпимо больно сидеть за оградой, прижатой к стене судебного зала, отзываясь на суровое слово «подсудимый».

По ночам, лежа с открытыми глазами, Каныгин думал, смогут ли пятьдесят восемь лет его жизни, брошенные на чашу весов суда, перевесить нераспутанный клубок беды, обозначенный страшным словом — авария.

Ответа Федор Степанович не находил.

Иногда в коротких и тревожных снах ему виделась картина, будто писаная: шагал он средь высокой травы, искусно сшибал ее косой, и ветер задирал подол его белой рубахи. И вдруг — звонкий голос дочери:

— Папаня!

— Чего? — испуганно отвечал Федор Степанович и сразу просыпался. Томимый неизбывным горем, он опять мучился до рассвета, не надеясь на чье-либо участие.

Всю жизнь Каныгин жил просто, много работал: смолоду сплавщиком, потом бригадиром, мастером сплава, а заканчивал свою карьеру техноруком запани. Федор Степанович слыл на запани человеком, который не ест дармовой хлеб и не отворачивает спины от тяжелой ноши.

Рабочий люд его ценил, стучался в дверь запросто. «Федор Степанович, пусти в город, — бывало, канючил молодой сплавщик в самую жаркую пору, когда река стонала от обилия леса и каждый человек был на счету. — Сил нет, усохну от работы», — «Устал или погулять хочешь? — хмуро спрашивал Каныгин. — Только не ври мне, едрена палка». Парень испуганно признавался: «Погулять хочу». — «Катись! — разрешал Каныгин. — Полтора дня даю». Но кто после таких слов поедет в город? Хитрый мужик Каныгин.

Больше всего Каныгин сердился на следователя Снегирева, который предъявил ему обвинение в халатности. Это обидное слово раздражало Каныгина неожиданной разгадкой истинного, сокровенного смысла, к которому старый сплавщик в поисках ответа пришел своим умом. По его понятию выходило, что он всю жизнь проработал в халате, а не в бахилах и ватнике, с мокрой спиной и багром в кряжистых руках.

Каныгина подмывало кивком головы пригласить судью Градову в сторонку и высказать ей все начистоту, чтобы судебные власти в лице этой дамы с наманикюренными ногтями сообразили на всякий случай, с кем имеют дело.

В тот день он стоял у ворот запани и, выдергивая багром бревна, пускал их в открытые ворота. Вокруг него на сплаве трудились одни женщины и юнцы — у мужиков была иная работа, фронтовая. Возможно, кто-то из них сейчас бежал в атаку или дремал после тяжелого боя, а Федор Степанович, оставив дома больную жену Антонину, четвертые сутки не уходил с запани. Зима в тот год была капризная. Снега выпало мало. Значит, и паводок будет маловодным. Да и ночные заморозки задержали снеготаяние. Река вскрылась поздно. Так что времени на сплав природа отпустила в обрез, поэтому каждый час был дорог и невосполним.

Федор Степанович знал, что должен выиграть эту атаку. И дивился одному: откуда только брались силы у молчаливых женщин, что стояли рядом с ним, еще мало обученные, не привыкшие к зыбкой тверди скользких бревен, влекомых потоком норовистой реки?

Он то и дело посматривал на свою женскую роту, и взгляд его останавливался то на одной, то на другой солдатке, чьи сердца уже были обожжены болью и холодом, — не каждой из них суждено дождаться любимых.

— Папаня! — услышал он голос своей дочери, двенадцатилетней Катюши. Она помахала ему рукой, в которой держала пестрый узелок с обедом.

И вдруг раздался пронзительный вой. Все вокруг засвистело, застонало. Каныгин понял: бомбежка. В небе шли самолеты врага.

— В укрытье! — скомандовал он и, перескакивая с бревна на бревно, бросился к берегу.

Федор Степанович подбежал к дочери, подхватил ее на руки. Желтые цветочки ее ситцевой блузки померкли в расплывшемся ярком кровавом пятне. Катюша посмотрела на отца страшным невидящим взором и, силясь что-то сказать, разомкнула враз посиневшие губы, но тут же откинула взлохмаченную каштановую головку.

— Люди! — обезумев, крикнул Каныгин. — Что же делать? Люди! Она умерла…

С кладбища Федор Степанович вернулся один. Когда на могильный холмик была брошена последняя горсть земли, Антонина не выдержала горя, сердце ее остановилось.

В доме Каныгина стало пусто и одиноко. И с тех пор всю жизнь он маялся на свете бобылем: однолюб был Федор Степанович.

В суд Каныгин явился рано.

В длинном коридоре было пустынно, только уборщица подметала пол.

— Чего дома не сидится? — спросила она.

— Нынче мой дом здесь, — ответил Каныгин и вздохнул.

— А почему без милиции гуляешь?

Федор Степанович не ответил.

— За пьянку небось взяли? — допытывалась уборщица.