Александр Ольбик - Дублет из коллекции Бонвивана

Татьяна была на работе и это устраивало Рощинского. Пока Авдеева кипятила чайник, ее гость без интереса рассматривал жилье. Он не был здесь со дня рождения Татьяны, а ему казалось - целую вечность. Словно впервые, он увидел недорогую светлую секцию для книг, трехстворчатый шкаф, судя по цвету из другого гарнитура, трехрожковую старомодную люстру и кафельную покосившуюся печку. "Коломбину", как ее называла Авдеева.

- Аня! - Рощинский из кухни окликнул женщину. - Куда положить это мое барахло? - он поставил сумку на плиту, которой давно не пользовались и застланную цветной клеенкой и, наверное, никому не пришло бы в голову ассоциировать эту невзрачную сумку с сокровищами Алладина.

- А что у тебя там? - спросила Авдеева.

- Все мои сбережения. Не хочу их держать дома, ко мне иногда заходит всякая шушера...

Он не собирался до конца посвящать Авдееву в свои дела, но та и так не настаивала.

- А сырости твои сбережения не боятся?

- Они вообще ничего не боятся кроме людей...

- Тогда мы их определим в леднике.

Когда-то ее отец разводил кроликов. Сразу после войны, в голодное время. Земляной пол и до сих пор зиял бесчисленными глубокими норами.

Однако они не сразу отправились в ледник: сначала сели пить чай и в эти минуты Рощинский испытывал чувство настоящего покоя.

- А ты, Владимир Ефимович, не боишься доверять мне свои сбережения? вдруг спросила Авдеева.

Рощинский мизинцем почесал щеку.

- Еще месяц назад я даже подумать боялся, чтобы все это куда-то тащить. Но кое-что круто изменилось и ты об этом знаешь.

- Но мне страшно держать у себя такое количество денег, - в голосе Авдеевой было столько непосредственности и затаенного беспокойства, что Рощинский, поддавшись мимолетному чувству, признался:

- Это, Аннушка, не деньги, это металл. Правда, желтого цвета.

- Неужели золото?

- И не только.

Он уловил момент, как рука женщины, державшая чашку с чаем, тонко завибрировала.

- И ты не боишься все это у меня оставлять? Доверяешь все это мне? повторила она.

- Не я тебе доверяю, а ты мне. Но с этой минуты забудь об этом.

Авдеева перестала пить чай. Ее охватил нервный озноб.

- И сколько времени все это будет у меня находится? - тихо спросила она.

- До тех пор пока я не подыщу что-нибудь подходящее на Украине. Нам с тобой, Аннушка, уже давным-давно пора доживать свой век в тепле. Свой садик с грушами, виноградом и с видом на море...- Рощинский с шумом отхлебнул чай и сквозь его парок нерадостно улыбнулся. Он смотрел на Авдееву, и в его успокаивающуюся душу вновь стало заползать ощущение собственной никчемности.

- Ну если так, пойдем, покажу место, - Авдеева поднялась и направилась на выход.

Рощинский пошел следом за ней, через уютный загороженный дворик, по всей территории которого росли раскидистые кусты черной смородины. Под окном полыхало пламя кумачовых георгин. Впереди, толевой крышей, темнел ледник. Вросший в землю, он скорее напоминал блиндаж или дзот - надежный, с толстыми кирпичными стенами. В леднике было сумрачно, и, спускаясь по деревянным ступеням, Рощинский отступился и едва не подвернул ногу.

Когда глаза привыкли к полумраку, он увидел, как Авдеева подняла с пола большой лист фанеры и указала в угол рукой: "Где-то там под соломой должна быть главная нора. Она глубже остальных..."

Рощинский взял стоящие у двери грабли и рукояткой стал искать нору. Вскоре древко ушло в землю по самые зубья, и в этом месте он стал разгребать солому.

- Ну и катакомбы нарыли зайцы, - тяжело отдуваясь, поговорил Рощинский. - Аня, принеси, пожалуйста, немного ветоши и какой-нибудь проволоки. Желательно не очень тонкой.

Авдеева вышла из ледника и вскоре вернулась со старым солдатским одеялом и мотком медной проволоки. Затаив дыхание, как умела, помогала прятать золото.

Рощинский сделал из своих драгоценностей нечто похожее на длинную колбасу, обмотал ее шпагатом и, прикрепив к проволоке, опустил в нору. Конец проволоки закрепил за ржавый большой гвоздь, торчащий из стены.

- Ну, кажется, кранты, - Рощинский взял Авдееву за руку и повел на выход.

- Минуточку, - женщина взяла прислоненный к стене лист фанеры и бросила его на место захоронения. Граблями набросала на него остатки сена, угольных и торфяных крошек, оставшихся здесь от прошлых времен.

- У меня теперь на душе будет неспокойно, - проговорила Авдеева. - Все время будет казаться, что сюда кто-то лезет.

- Только ты сама об этом не думай, - предупредил Толстяк. - Будешь думать, передашь мысли другим. Если со мной...да мало ли что может случиться, сразу им не пользуйся. Потерпи, как минимум, год-полтора и только потом, да и то по крупицам, и в другом городе пытайся сбывать. Если кто-то заинтересуется, откуда взяла, скажешь - нашла и ни за что не признавайся, даже если тебе под ногти будут всаживать иголки...

- Прошу тебя, Володя, не надо предрекать... Я и так всего боюсь.

- Это жизнь и все мы ходим под Богом. Имей дело с такими, как я, старыми евреями. Правда, они тебя могут немного надуть, но зато не сдадут в милицию и не убьют.

Пока они находились в леднике, на улице начался дождь. Он шлепал по широким темно-зеленым листьям смородины, и этот звук больно отдавался в груди Рощинского.

Он остановился посреди дворика и, подняв к серому небу одутловатое, поросшее трехдневной щетиной, лицо, мысленно стал прощаться с тем, что повисло на медной проволоке в кроличьей норе. По его щекам катились капли влаги, которые, между прочим, мало чем отличались от дождевых.

Авдееву продолжал одолевать нервный озноб. В ней росло какое-то непонятное для нее чувство - не то постижение великой тайны, не то обреченность всю жизнь нести эту тайну в себе. И, возможно, уйти с ней в могилу.

Рощинский, перестав взирать в небеса, вытер рукавом лицо и устало поплелся вслед за Авдеевой. Но когда женщина скрылась в доме, он остановился возле георгинов, которые были почти с него ростом и дотронулся до одного из них. Жадно затянулся усладой приближающейся осени, и она напомнила ему что-то непостижимо далекое и столь же непостижимо горькое...

Все остальное было вторичным и даже осознание того, что его руки больше никогда не дотронутся до того, что осталось в леднике. Однако в какой-то момент все разительно в нем изменилось: он остолбенел и был близок к тому, чтобы вернуться и достать из норы золото. Но ему помешала Авдеева, которая появилась на пороге и, бодрясь, громко позвала: "Владимир Ефимович, иди сюда, намокнешь..."

Ответил он не сразу, ему нужно было привести в порядок свои мятущиеся мысли.

- Пожалуй, пойду домой, - сказал он устало.

- А щи? Я их уже разогрела...

"Сдались мне твои щи, - раздраженно подумал Рощинский, - я сейчас пойду домой, возьму обрез, упрусь стволом в живот, и пошло оно все к чертям собачьим..."