Николай Зорин - Окрась все в черный

— Да-да, — подхватила женщина-медсестра, несостоявшаяся няня, — разве мы виноваты в том, что случилось?

— Я вообще оказался здесь по ошибке, — жалобно хохотнул Станислав. — Со мной произошла такая смешная история! Если кому рассказать…

— Хватит! — прервал я их, отцепил руку фотографа от своего плеча и пошел к двери.

Шестеро. Нас должно быть только шестеро. И значит, этот, седьмой, — лишний. Кто он?

Я медленно вставил ключ в замок, аккуратно повернул, чтобы не щелкнуть. К чему такая осторожность, не знаю, но я старался действовать очень тихо. Даже заставлял себя дышать неслышно. Так же медленно и осторожно стал открывать дверь.

На пороге стоял обыкновенный молодой мужчина. Самый обыкновенный, никакого отношения к моей картине не имеющий. С какой тогда стати он оказался здесь?

— Здравствуйте. Я по приглашению Инги.

В руке мужчина держал изящный букет.

— Проходите. — Я посторонился, освобождая ему дорогу. Кто он такой, черт возьми?!

Мужчина вошел в комнату, спокойно осмотрелся, легким полукивком-полупоклоном поздоровался с присутствующими — с громким, каким-то по-женски истерическим всхлипом вздохнул фотограф, нервно усмехнулся Станислав, Нина Витальевна, медсестра-няня, отвела глаза, Анна, Ингина сестра, даже не подняла головы, словно и не заметила, что еще кто-то пришел.

Кто-то. Седьмой. Он посмотрел на свой букет, снова обвел взглядом присутствующих, будто соображая, кому подарить цветы. Он тоже пришел с букетом — мы все, как один, пришли с букетами, даже фотограф, хоть и утверждал, что уж он-то тут совсем ни при чем. Шесть букетов. Предназначенных живой виновнице торжества, мертвой матери пропавшего ребенка. Шесть букетов. И шесть приглашенных. Один из них лишний. Мне стало смешно, невыносимо смешно. Я прислонился к стене, чтобы сдержать дрожь распирающего меня неуместного смеха. И тут взгляд вновь прибывшего наконец натолкнулся на Ингу. Он не сразу ее увидел, потому что изголовье кровати загораживала Анна, оплакивающая свою мертвую сестру (Аня, Анечка, у тебя был такой детский голос!).

— Что происходит? Инга… — начал он довольно спокойно и не закончил фразу, быстрым шагом прошел к кровати.

Анна поднялась и почему-то загородила ему дорогу, не пуская к сестре.

— Ну да, она мертва, ее убили! — закричала Нина Витальевна, подскочив к Анне и обнимая ее, словно хотела защитить.

— Но мы ни при чем! — выступил фотограф.

— Когда мы пришли, она была уже мертва! — объяснил Станислав, не вдаваясь в подробности — получалось, что пришли мы все вместе, одновременно.

Станислав, фотограф, Нина Витальевна и даже Анна — все повернулись ко мне, требуя, чтобы и я высказался, подтвердил их слова. Словно понимали, что мы — единое целое, а он — совсем другое дело.

— Да, это так, — сказал я и закрепил наш союз: — А вы, собственно, кто такой?

— Вот-вот! — закивали остальные.

— Я? — Кажется, он удивился нашей сплоченности — неприятно удивился и, возможно, даже обиделся. — Один из гостей, — решил он примазаться к нашей компании. — Меня пригласила Инга Боброва на день рождения малыша. А… — Он остановился, словно что-то сообразив, пробежал взглядом по комнате. — А где ребенок?

Ну, наконец-то до него начал доходить весь кошмар ситуации.

— А ребенка нет! — почти злорадно проговорил Станислав. — И мы не знаем, где он в принципе может находиться. Не исключено, что его похитили, а для этого убили мать, — выдвинул он свою версию.

— Похитили? — тупо переспросил мужчина.

— Ребенка можно выгодно продать, — высказалась Нина Витальевна. — За границу.

Анна судорожно всхлипнула и разразилась рыданиями, но на нее не обратили внимания, все опять повернулись ко мне, требуя моего участия, и замолчали. Я кивнул — это все, что смог сделать. Я видел, как им всем страшно, но сам испугаться не мог, хотя мне должно было быть гораздо страшней. Но они удовлетворились и этим. Мужчина, этот лишний, седьмой, посторонний, видно, решил сам убедиться в том, что все так и есть, как ему рассказали, отстранил Анну, склонился над мертвой и что-то стал над ней проделывать. Все переместили свои взгляды на него, а я отвернулся. Потом подошел к окну и стал смотреть вниз — вид здесь был точно такой же, как из всех трех моих окон: полуразрушенная детская площадка, заброшенный грязный двор.

— Ну что, убедились? — услышал я голос Станислава, но уже сквозь туман. Потом туман сгустился, некоторое время я ничего не слышал, сосредоточившись только на том, что вижу. Не было больше никакой детской площадки, не было двора, я стоял у окна, позади подсматривающего, и точно так же, как он, всматривался в лицо моего «счастливца» в кресле. Что-то с ним случилось, он больше не был счастлив, черты его исказились страданием. Я долго удивленно смотрел, пока не понял, в чем дело. Моя главная ошибка состояла в том, что я неверно определил источник звука — плач в голове звучал не у подсматривающего, а у человека в кресле. Это он год назад потерял ребенка. А жена его умерла. Однажды он вернулся с работы и обнаружил, что у него больше нет ни жены, ни ребенка. Год назад или больше. Да, больше — была зима. Он возвращался по темной, пустынной улице поздним вечером, шел снег, но его шаги раздавались отчетливо, и вдруг услышал музыку: сначала совсем тихо, потом, с приближением к дому, все громче и громче. Звучала их любимая с женой вещь — Stabat mater Перголези. Он шел и предвкушал счастье. Окно светилось уютным домашним светом, он поднялся на крыльцо (квартира была с отдельным входом), легонько постучал по стеклу, предупреждая о своем появлении, открыл дверь своим ключом… Большая комната (именно она выходила окном на улицу, по которой он шел) оказалась пуста: жена укладывает ребенка в другой комнате — так он подумал, сел в кресло, сделал музыку чуть тише и стал дожидаться ее появления. Долго сидел: Перголези перетек в Вивальди, Вивальди в Глюка — он задремал, а она так и не появилась. Тогда он встал и пошел в ту, другую комнату. Жена лежала на кровати, укутанная двумя теплыми одеялами, потому что стояла зима, а ребенка нигде не было видно…

Как он жил эти полтора года? Никак не жил. И вот теперь он снова слушает Перголези, сидя в кресле в той же комнате, божественная музыка не может заглушить плач в его голове. Он слушает… Нет, он к чему-то готовится. Что он собирается сделать? Это хочет понять подсматривающий. Вот-вот он станет свидетелем… Свидетелем чего?

Я вздрогнул — кто-то положил руку мне на плечо. Подсматривающий? Резко обернулся, чтобы застать врасплох — уловить его естественное выражение лица, пока он не успел надеть маску, — и натолкнулся на последнего гостя, лишнего, несюжетно седьмого.

— Сейчас приедет милиция, — сказал он. — Думаю, вам следует подготовиться. Вы так ушли в себя.