Геннадий Скубилин - Записки следователя

Невдалеке, за лесом, раздался свист локомотива, грохот состава. По тяжелому, ясному пыхтению взбирающегося на подъем паровоза нетрудно было догадаться: железная дорога рядом. Я обрадовался. Двинулся, не разбираясь, по целинному снегу, через сосенник, на эти спасительные звуки. По шпалам, думал, пойду — не заблужусь.

Наконец, добрался до цели, ноги мои радостно ощутили шпалы. Вскоре со стороны Янечи показался новый товарняк. На подъем он шел так медленно, что когда локомотив поравнялся со мной, я крикнул машинисту: «Притормози, я сяду на подножку. Подвези следователя».

Но проскочил мимо один вагон, второй, а ухватиться за скобу тормозной площадки мне не удавалось. Поезд уже набирал скорость. Голова машиниста на секунду показалась в окошечке и тут же исчезла. Ясное дело, со мной не хотели связываться. На глухом перегоне меня можно было принять за любого пешехода, только не за работника милиции.

Напрягая остатки сил, я все же удачно прыгнул на подножку и с облегчением вздохнул. Но рано. Проехав с полчаса, на середине какого-то перегона поезд вдруг стал сбавлять скорость, а затем и вовсе замер. Дальше его не пускал красный огонек светофора. Я спрыгнул и снова оказался на бездорожье, хотя думалось, что теперь я шоссе найду.

Часа полтора петлял, пока впереди не увидел зачерневшую фигуру человека. Мне оставалось двинуться на нее, крича: «Скажите, где дорога на Блинцы?»

Человек высокого роста, в полушубке, меховой шапке-ушанке, по-медвежьи расставил ноги, склонил голову и ждал, когда я к нему подойду. Я подошел и увидел, что мужчина сам в беде. Он, ударяя кнутовищем себя по сапогам, пояснял, показывая кивком на лошадь:

— Чертяка, испугалась чего-то. Рванула в сторону — и в сугроб. А в Блинцы вы по этой дороге не попадете. Надо в обратную сторону.

Теперь я мог рассмотреть лежавшие на боку санки и застрявшего по брюхо в снегу коня.

— Ткачук Петр Иванович, директор местной конторы «Заготскот», а вас как величать? — назвался он.

Я тоже представился. Ткачук продолжал:

— Давайте вытащим из сугроба сани и поедем ко мне отогреваться, а поутру провожу вас на Блинцы. Я-то по неволе здесь. Встречал на каникулы дочь. Не приехала.

Я взял за передок, Петр Иванович — сзади, сани приподняли и поставили на полозья. Уселись. Ткачук рывком стащил с себя полушубок и накинул его на меня. Сам остался в теплом, грубой вязки, свитере. Мне одежонка оказалась кстати: я дрожал, как осиновый лист. За дорогу перемолвились двумя-тремя словами.

И вот мы въехали во двор солидного дома. Заволновался на цепи огромный пес. Ткачук взял его за ошейник, привязал покороче, чтобы я без опаски прошел к двери.

Боже, подумалось тогда, куда только не забрасывает судьба следователя. Вот так и становишься бывалым в своей профессии человеком.

Лег спать в отдельной комнате, на оттоманке. Я тут же заснул. А проснулся, когда было светло и шумно в квартире.

— Скорее, скорее к столу, а то все съедим и выпьем, — звал меня Ткачук. — Свое чадо я-таки встретил, но у порога собственного дома.

Застолье было по случаю семейного праздника — приезда на каникулы дочери Петра Ивановича — Любы. Ее-то он и встречал ночью, а добралась она попутной оказией только утром. Среди приглашенных за столом сидел и главный бухгалтер конторы Коробков. Но об этом я узнал потом. Хозяйка дома, маленькая, доброжелательная женщина лет сорока, мелькала, как челнок, между столовой и кухней. Ей помогала Любаша, проворная, ладная, с пушистой прической, лет двадцати. Карие глаза с веселым и дерзким любопытством скользнули раз-другой по мне.

После нескольких тостов мы с Любой оставили «стариков» за столом, сами удалились в свободную комнату. Приятен был мне голос девушки, полный, глубокий — чистая музыка. Я намекнул на возможность дальнейших встреч в городе. «Посмотрим», — философски ответила девушка. Я ловил каждое ее легкое, изящное движение. Когда я уезжал, Люба сунула мне в карман сверток с провизией и весело прошептала:

— Если снова заблудитесь в дороге, голодная смерть вам не грозит.

Люба училась на втором курсе педагогического института в моем городе. Вскоре я узнал, что она сильно простудилась, болела и взяла на год академический отпуск. Я все ждал ее, чтобы также весело поболтать, но тут меня самого направили учиться в столицу. Через два года, окончив академические курсы, получил длительную командировку на Новую Землю.

Так мы с Любой больше и не встречались. И вот сейчас сидим вместе на судебном процессе. На скамье подсудимых — ее отец с закадычным дружком Коробковым Яковом Иосифовичем.

Люба смотрит вперед напряженно, сжав руками сумочку. Короткая стрижка сделала ее незнакомой, чужой. Не скажу, чтобы ее девичья красота, осанка исчезли. Но прежняя Любаша мне нравилась гораздо больше.

Свидетели изобличали в жульничестве Ткачука и Коробкова.

Принимая живность от индивидуальных сдатчиков, Ткачук и Коробков прозрачно намекали: «Коровушка худа, хотя можно сделать ее и пожирнее…» Не договаривалось взяточниками лишь слово «за мзду».

Один за другим поднимались на трибуну свидетели. Бойко или робко, скупо или многословно, красочно или просто, без всяких бытовых деталей, они раскрывали хищную, железную хватку жуликов.

Главный свидетель Занятина Нина Федоровна, лет сорока, производившая впечатление уравновешенного, неподкупного человека, подробно отвечала на вопросы судьи, женщины молодой, строгой на вид, придирчивой к туманным ответам свидетелей.

Обмахивая себя носовым платочком и одергивая платье, Занятина отвечала:

— Ткачук Петр Иванович сказал мне, что телку не примет, она худая очень, но в виде исключения можно было бы, но за это полагается… Я спросила, сколько. Он ответил — три бутылки коньяка. Я сбегала, купила. Иначе повела бы скотину домой. Потом еще одну сдавали корову — сестрину — и опять взятка…

В таком же духе резали правду-матку и другие.

Как же разоблачили взяточников? Сначала поймали с поличным главного бухгалтера Коробкова. Пригласил Коробкова в контору «Заготскот» Ткачук взамен уволенного якобы за нечестность Потапова. Сейчас Потапов выступал в качестве свидетеля. Коробков, выяснилось, — старый знакомый Ткачука. И вот этот ставленник самого директора оказался нечист на руку. Тогда считали, что самому Ткачуку ничто не грозит. Просто пригрел ловкача, и тот ему напачкал в конторе, злоупотребил доверием… Именно Ткачук, будто, и схватил жулика за руку. Говорили, что с честностью и осмотрительностью директора много не наловчишь. Другие, более осведомленные, в непричастность Ткачука к махинациям не верили, и, узнав об аресте Коробкова, ждали событий.