Алексей Нагорный - Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]

– Докладывайте, – разрешил Кузьмичев.

– Родькин признался в совершении преступления. Я получил заключение биологической экспертизы: на одежде Родькина, равно как и на лезвии финки, – кровь Слайковского. Экспертиза подтверждает также, что на рукояти ножа – следы пальцев Родькина. С повинной явился соучастник Родькина – Соловьев. Он рассказал, что вместе с Родькиным затевал ограбление инженера. Формально все ясно, и я обязан направить дело следователю прокуратуры.

– Что же вас… удерживает? – напряженным голосом спросил Кузьмичев.

– Меня удерживает неопровержимая обойма доказательств. Они подобраны так тщательно, что милиционер-первогодок не ошибется. В этом деле есть фальшь, товарищ начальник. Я прошу дать мне несколько дней, и я разберусь. Вы поймите – легче всего доложить, что дело раскрыто. Легче всего. Я не хочу, чтобы потом меня мучила совесть и чтобы про нас говорили, что мы «бездушная машина закона».

– Это кто же так говорит? – поинтересовался Кузьмичев.

– Люди говорят. Граждане. Разрешите идти?

– Докладывайте мне в конце каждого рабочего дня, – приказал Кузьмичев. – Свободны.

…В обеденный перерыв Коля позвонил в приемную начальника управления НКВД и попросил записать его на прием.

– Как ваша фамилия, товарищ? – переспросил секретарь. – Кондратьев? Минуточку… – Он отошел от телефона.

Коля волновался. От того, как скоро попадет он к человеку, которому доверено решать судьбы многих людей, в том числе и судьбу его Маши, – от этого зависело все. Даже его, Коли, положение на службе. «Обидно будет, – горько думал Коля. – Не посмотрят ведь, что я что-то успел. Что-то могу. В лучшем случае уволят без выходного пособия, и баста. Да и не в этом дело. С Машей что будет, с Генкой?»

Секретарь подул в трубку, крикнул:

– Куда вы пропали, Кондратьев! Приезжайте немедленно. Вас примет заместитель начальника управления. Пропуск заказан.

Коля позвонил начальнику первой бригады и попросил побеседовать еще раз с женой покойного Слайковского. А сам уехал на Литейный.

…Постовой сержант в фуражке с васильковым верхом скользнул равнодушным взглядом по Колиному лицу, по его служебному удостоверению, по пропуску.

– Проходите, – бросил он небрежно.

Коля поднялся на шестой этаж. Перед дверьми с табличкой: «Заместитель начальника Управления НКВД по Ленинграду и Ленинградской области» он на мгновение остановился и вдруг ощутил, как забилось сердце. «Что это со мной? – подумал Коля. – Сроду этого не было», – он толкнул дверь и вошел в приемную.

– Кондратьев? – Навстречу поднялся лейтенант госбезопасности. – Вас ждут, пройдите.

Коля толкнул следующую дверь. В глубине кабинета, за небольшим двухтумбовым столом сидел седой человек. На красных петлицах гимнастерки по три ромба. Над левым карманом поблескивали два знака: первый, юбилейный знак ОГПУ с римской цифрой V, второй – наградной. Коля знал, что в органах его называют «знаком почетного чекиста».

– Здравия желаю, – сказал Коля. – Я – Кондратьев. Меня привело к вам, товарищ комиссар, сугубо личное дело. Оно касается моей жены, Вентуловой-Кондратьевой Марии Ивановны.

– Это ваша жена помогла задержать бандита Кутькова в девятнадцатом в Москве? – спросил комиссар.

– Моя.

– А раскрыть политическую банду в селе Грель на Псковщине тоже она помогла? – Комиссар улыбнулся.

– Коломиец! – ахнул Коля и шагнул вперед. – Коломиец…

Комиссар обнял его:

– Вот видишь. Не пошел ты к нам тогда. И потерялись мы с тобой. И навсегда бы потерялись, кабы не твоя беда. А ты не куксись! Беды никакой нет! Тех, кто за нашу власть жизнь отдавал и вере своей не изменил, – тех, Коля, мы в обиду не дадим, ты мне верь!

– Какими же ты… вы судьбами? – Коля не мог прийти в себя.

– «Ты», Коля, только «ты», – сказал Коломиец. – Для тебя я не комиссар госбезопасности, а твой друг и товарищ, и ты это всегда помни, брат. Дело Маши я прочитал. Чушь все! Какой-то сверхбдительный товарищ опасается, что бывшая дворянка искалечит души советских детей! Я доложил свои соображения руководству. Общее мнение: инцидент предать забвению.

Коля вздохнул:

– Если бы все инциденты такого рода можно было предать забвению. Не у каждого есть муж в милиции или замнач в НКВД. Прости меня за эти слова, но я должен их сказать.

Коломиец помрачнел:

– Ты не изменился. Режешь правду-матку. Не все это теперь любят, Коля, учти. Что касается твоих слов, – я не слепой, вижу: идет явный перегиб. Это многие у нас понимают. Но не от нас это зависит, ты понял меня?

– Понял, – кивнул Коля. – Хочу верить, что мы сохраним свои чистые руки и души. Нас учили только так.

– Люди иногда болеют, – сказал Коломиец. – Тяжело, но другой раз болеют. Однако выздоравливают. И мы выздоровеем, Коля. Еще крепче станем. Ты, брат, держись. И работай. Как зверь работай, себя не жалей!

Начальником первой бригады была назначена Маруська. Это произошло несколько дней назад, совершенно неожиданно для нее, и поэтому, когда Коля поручил первой бригаде еще раз допросить жену покойного Слайковского, Маруська решила сделать это сама – не привыкла еще к своему «руководящему» креслу.

Слайковская жила в Чернышевском переулке, в старинном трехэтажном доме с затейливым чугунным навесом у подъезда. Маруська поднялась на первый этаж, позвонила. Дверь открыла маленькая миловидная женщина с опухшим от слез лицом. Узнав, зачем пришла Маруська, женщина заплакала.

– Простите меня, – говорила она сквозь слезы. – Все никак не могу поверить, что его больше нет. Совсем нет. Бегу к дверям на каждый звонок, на улице в лица прохожих всматриваюсь. Будто не я горсть земли на его гроб бросила.

Комната Слайковских была крохотная, скудно обставленная, но чистая и уютная. Чувствовалось, что хозяева любят свое жилище, в меру возможности стараются его украсить. Однако острый глаз Маруськи сразу же отметил пыль на абажуре настольной лампы, окурки в пепельнице, неубранные тарелки на столике.

– Э-э, милая, – укоризненно сказала Маруська. – Не дело ты затеяла. Тебе еще жить да жить. А ты уже, я смотрю, на всё плюнула?

– Простите меня, – пробормотала женщина. – Мне в самом деле ни до чего…

– И зря! Это в моем возрасте уже – привет! А в твоем – ты еще десять раз замуж выйдешь!

– Как вы можете, – грустно сказала Слайковская. – Я никогда… никогда… – Она снова заплакала.

– Ну и глупо! – заявила Маруська. – Был бы жив твой муж – он бы тебе первый сказал: люди умирают, а жизнь все равно не останавливается. Так уж заведено.

– Меня уже допрашивали, – сказала Слайковская, вытирая слезы.

– Знаю, – кивнула Маруська. – Только допросил тебя желторотый товарищ и главного вопроса он тебе не задал.