Леонид Влодавец - Душегубы

Ваня закатал рукав и показал белую полоску на том месте, где он когда-то резал себе вены.

— Такие письма вам еще не раз придут, расскажу, что смогу. Можете и сами записаться на видак, мне дадут посмотреть. До свидания, не жалейте меня и не плачьте, все нормально и здорово. Счастливо!

Ваня помахал рукой и исчез с экрана.

Пока ошарашенный папа переваривал выступление своего чада, Эдуард Сергеевич вынул кассету и выключил моноблок.

— Вот видишь, — вздохнул он сочувственно, — такая нынче молодежь пошла. Ты его кормил, поил, учил, воспитывал, а он такие речи говорит. Ведь видно же, что его не заставляли. Сам все говорил, по своей воле…

— Этого я еще не знаю, — мрачно произнес Соловьев, — может, его там напоили или накололи чем-нибудь…

— Не обманывай себя, — посоветовал Тихонов, — не дурак ведь, наверняка сообразил бы, что он под кайфом говорит. Нет, тут все чисто.

— Непонятно мне, — Антон Борисович потер лоб, — чего этим, которые его держат, нужно? Я бы, если б уж стал такой спектакль разыгрывать, так первым делом попросил бы пацана сказать перед камерой условия освобождения. Мол, дорогой папочка, передай такому-то дяде столько-то тысяч долларов налички там-то и тогда-то. А если не передашь, то эти дяди мне головку отрежут и пришлют тебе в посылке. Так вроде бы обычно дела делаются.

— Это обычно… — многозначительно осклабился хозяин: — А здесь, должно быть, необычное что-то.

— Хорошо. — Соловьев решительно хлопнул себя по коленке. — Кассету тебе привез кто-то? Знаешь ведь, сукин сын, кто там эти господа А и Б? Можешь меня с ними свести, уточнить условия и все прочее?

— Попробую… — вздохнул Тихонов. — Хотя, сказать откровенно, разговаривать надо не с ними.

— А с кем?

— С Иванцовым Виктором Семеновичем, облпрокурором…

Автобус, обтрюханный и заезженный «пазик», тяжело притормозил перед полуразбитой — из пушек ее расстреливали, что ли? — бетонной остановкой с надписью: «Лутохино». Человек двадцать выбрались из салона на сельскую улицу, переговариваясь и перебрасываясь шутками. Помаленьку стали расходиться кто куда — все были местные.

Молодая женщина в теплом платке и вывернутом на зеленую сторону китайском пуховике, вдела руки в лямки рюкзака, утрясла его на спине и, взяв в каждую руку по хозяйственной сумке, уверенно пошла вдоль улицы. Следом за ней от автобусной остановки поспешала какая-то толстая бабка с тележкой-рюкзаком.

— Милая! — позвала бабка, обращаясь к идущей впереди молодке. — Тебя не Люба звать, случайно?

— Люба… — нехотя отозвалась молодая.

— Не Потапова, случайно? Не Ивана Сергеича дочка? Люба остановилась, подождала бабку, присмотрелась:

— Тетя Катя? Корешкова?

— Ну, ну! — закивала бабка, радостно моргая. — Корешкова! А тебя-то я давненько не видела! Не сразу и узнала…

— Я тоже не узнала, пока ты близко не подошла.

— Сколько ж ты сюда не заезжала?

— Давно, тетя Катя, лет десять, кажется. С тех пор, как мама умерла.

— И что ж ты так? Неужто времени не находила? Хоть бы в отпуск летом приехала…

— Да у меня, тетя Катя, все отпуска зимой были. А теперь вот без работы осталась.

— Ох ты! — испуганно воскликнула тетя Катя. — Выгнали, что ли? Начальству не уноровила?

— Вроде так. Под сокращение попала.

— А ты где работала-то?

— Последнее время в ларьке торговала, — неохотно ответила Люба.

— И много платили? — полюбопытствовала бабка.

— Миллион, — усмехнулась Люба, — с копейками.

— Ух ты! — позавидовала тетя Катя. — Небось жалко было с такой работы увольняться?

— Не то слово, — проворчала Люба, явно желая поскорее отвязаться от настырной старухи.

— А ты сейчас куда? Неужто в Марфутки?

— Пойду проведаю.

— Да там, поди, и нет никого. Летом-то, сей год, и то народу мало было. А сейчас так и вовсе пусто.

— Дом-то наш стоит?

— Стоит. Заколоченный. Вещей-то, не знаю, осталось ли чего. Но сам-то дом не растащили. А вот Васениных уже раскатали. У них, слышь ты, Санек где-то на югах теперь живет, сюда поболе твоего не бывал. Ну а какой-то проныра увидел, что дом крепкий, раскатал в зиму, да и вывез. Прямо целиком. Другие поободрали только, а ваш так стоит. Гладышевых дом тоже стоит. Только они его Тоньке Аверьяновой продали, как та погорела. А Тонька-то уж третий год как померла. Петька продал. Шебутной этот, тюремщик. Говорят, расстреляли его за убийства. А может, и врут, не знаю… Ты-то видала его, нет? Люба досадливо мотнула головой.

— Нет, не видала. Значит, померла тетя Тоня?

— Померла, царствие небесное. Лечила всех, лечила, а сама себя не вылечила. Внучка ее два лета приезжала, может, и на это приедет. А сына с невесткой давно не бывало. У них под городом дача, сюда не ездят.

— Понятно, — сказала Люба, — значит, нет никого в Марфутках?

— А кому ж там быть? Тонька последняя была. Летом только из Сидорове приезжают да из города. А зимой туда и тропы нет. Дорога только до фермы доезжена. Там летом какие-то городские чего-то ладить взялись.

— Пришли мы, теть Кать, — напомнила бабке Люба. — Ты ведь здесь живешь?

— Здесь, Любаня, здесь… Так ты чего, взаправду в Марфутки собралась? Не ходи. Не трави душу зря. Лучше у меня оставайся. Все равно там и печь не затопить небось. Меня-то ты не стеснишь, не сомневайся. Одна живу. Старший в Ленинграде обосновался, женился опять, молодую взял, лет на десять разницы. Но три года не бывал, добро хоть письма шлет да посылки изредка, Младший развелся, в Сидорове устроился, на ДОКе.

— Он, что ли, лыжи оставил? — спросила Люба, указывая на пару потертых «Эстонии» с металлическими палками, стоящих на крыльце.

— Он, — подтвердила бабка, — в ту пятницу приезжал, зайца полевал. Делать больше нечего. Вольный казак! Ты-то замуж не выходила больше?

— Кому я нужна, теть Кать? — без особого кокетства произнесла Люба. Старая уже, тридцать пять скоро.

— Неужто? — удивилась старуха. — А на лицо так и тридцати не дашь… И детей, значит, тоже не было больше?

— Нет. Как-то обошлась… Вот что, тетя Катя. Я у тебя сумки оставлю, а на лыжах все-таки до Марфуток добегу. Погляжу, как там и что.

— Ты гляди, темнеет уже. Там волки гуляют. Мой-то, когда по зайцев ходил, лося разодранного видел.

— Да сейчас два часа всего, — сказала Люба, — раньше полпятого не стемнеет. Так я беру лыжи?

— Бери, коли охота. Валенки его возьми, давно просохли, не боись. У тебя сапоги хоть и без каблуков, а на лыжах неудобно будет. Сумки-то с чем? В тепле не протухнет?

— Нет, там тряпье разное, — ответила приезжая, затаскивая сумки на крыльцо, а затем в сени. Там же, в сенях, Люба сняла сапоги, и бабка подала ей большущие черные валенки без галош и толстые носки из грубой серой овечьей шерсти.