Андрей Курков - Последняя любовь президента

– Нет, – почему-то испуганно отвечает он. – Это случайно.

– Ну как же случайно? – спорю я. – Должен быть тайный смысл! Это же искусство! Загадка!

– Нет, не обязательно! – почти шепотом возражает он. – Конечно, философский смысл можно искать, но вообще-то это искусство ради искусства. Хотя вам, наверно, это непонятно. Вы человек конкретный!

Его смелость мне нравится. Спорить с ним больше не хочется. Хочется согласиться. В чем-нибудь мелком.

– Почему же непонятно? Искусство ради искусства? Вполне понятно и знакомо. Это то же самое, что президентство ради президентства.

– А разве такое бывает? – удивляется он.

– Конечно! На каждом шагу!

Он смотрит на меня с подозрением. Интересно, о чем он в этот момент думает?

– Хочешь виски?

– Я не пью. – На лице Макеева возникает чувство вины.

– Ну тогда я сам. А тебе что? Чай?

– Чай.

Помощник заглядывает на окрик «Эй!» в столовую и тут же, получив приказ, исчезает.

– Скажи, – я снова оборачиваюсь к художнику, – а если б тебе хорошо заплатили и за это попросили придумать к каждой картине тайный философский смысл. Ты бы смог это сделать?

– Смог бы, – кивает он.

– А кто твои любимые художники?

– Шишкин, Суриков, Анри Руссо, Шагал, Клейст…

– Хватит, – останавливаю я его. – Насчет Шишкина ты прав!

Вспоминаю ночной музей в Киеве и огромные лесные пейзажи, вспоминаю картину Шишкина в своей спальне на Десятинной.

– Скажи, а хорошо быть художником? – спрашиваю я.

– Художником – хорошо, а женой художника – плохо.

– Почему?

– Семью трудно прокормить, – признается он стеснительно.

– Ладно, – киваю я и делаю успокоительный взмах правой рукой. – Эти твои картинки купят для резиденции. Я распоряжусь. Пока садись. Сейчас чай будет. А я порассматриваю еще.

Я хожу вдоль развешенных на стенах картин. Часы, старинные велосипеды, весы, коты, одинокие деревья. Сплошная символика. Но работы нежные, трогательные. Конечно, не Шишкин. Но Шишкин хорош только для глаз и сердца. Он помогает от усталости. А здесь есть детали. Есть к чему придраться мыслью. Вот я и придираюсь.

– Володя, – оборачиваюсь я опять к художнику, – а почему у тебя на картинах нет женщин?

Он пожимает плечами.

– Не знаю, – признается. – Раньше рисовал, а потом перестал…

– К женщинам надо время от времени возвращаться, – советую я ему и сам удивляюсь собственному совету.

– Я вернусь, – обещает художник, а я уже не понимаю: к каким женщинам он вернется? К нарисованным? Или к тем, от которых уходил?

Кажется, я устал.

В столовой появляется растерянный помощник. Ставит на стол поднос с чаем.

– Я ее в бар ставил, а теперь ее там нет, – говорит он.

– Что ты в бар ставил?

– Ну, ту бутылку вашего любимого виски!

– Наверно, Львович утащил! Пойди проверь!

Помощник выходит очень медленно. Нехотя. Представляю, что ему скажет Львович на вопрос о бутылке виски. Даже если она у него на столе стоит!

Киев. 2 мая 1992 года. Вечер.

Завтра у меня наверняка будет болеть живот. А сегодня в нем праздник. Сеанс одновременного поедания разнообразной еды проходит успешно. И никакой спешки, никакого соревнования. Всем всего хватает. И маме, которая, собственно, и готовила мясо, курицу, рыбу, салаты. И отцу Василию, подливающему и мне и себе водку «Финляндия», а маме, Диме и его главврачу – болгарский бренди «Сланчев Бряг». И маме, надевшей по этому случаю свое любимое черное платье, украшенное бисером, и прицепившей на грудь большую брошку-змейку золотого цвета, но неизвестного металла, весело. Да и главврачу весело: не каждый день приглашают его родные пациента в ресторан.

Сперва он сидел тихо, но после трех стопочек бренди разговорился и регулярно сыплет анекдотами из жизни психушки.

– А этот знаете? – снова подпрыгивает он от нетерпения рассказать очередной анекдот. – Спрашивают у зэка: «За что сидишь?» А он: «А мы в психушке демонстрацию ко дню рождения Ленина организовали с лозунгами "Ленин с нами, Ленин среди нас!"».

Отец Василий усмехается широко и медленно, не отвлекаясь от куриной ноги. Мама смеется, а Димка просто хохочет.

– Это ведь правда! – говорит он. – Мне санитар говорил, что если в психушке нет двух Лениных, Горбачева и Наполеона, то главврача лишают премии и отправляют на повышение квалификации!

Я смотрю на Димку. И не могу понять: что он делает в психушке? Если для того, чтобы он вел себя совершенно нормально, его стоит лишь посадить за стол, то что это за болезнь такая?

После праздничного ужина мы дружно моем и вытираем посуду. Жора Степанович так и не появляется. Ну и слава богу, думаю я.

Когда все разложили по местам и даже ресторанную плиту почистили, хотя грязь и жир на ней были не «нашего производства», мама просто так, инстинктивно, заглянула в одну из кухонных тумбочек. И замерла.

Тумбочка оказалась полной консервов. Польские паштеты, рижские шпроты, консервированные ананасы.

– А это куда? – спросила мама, оглянувшись и найдя меня взглядом. – Ты сказал, что завтра новые хозяева придут?

Я кивнул.

Но она так и осталась стоять перед открытой тумбочкой. Мне стало неудобно.

– Давайте заберем, – предложил я.

Главврач переглянулся с Димкой.

– Может, мы заберем? – спросил Димка. – Для больных…

– Ты что, с ума сошел? – Мама бросила на него удивленный взгляд. – Мало мы с Сережей тебе привозим? Нет, давайте поделим. Все равно ведь растащат!

И она посмотрела на меня, требуя взглядом, чтобы я поддержал ее доводы.

И мы поделили консервы. Почти поровну. Просто количество их было нечетное. Двадцать семь банок не делились на пять без остатка. Остаток, то есть две банки ананасных долек в собственном соку, забрал я, чтобы угостить соседей по коммунальной квартире.

– Да, они заслуживают, – согласилась мама.

– Извините, – уже на выходе из ресторана обратился к маме главврач. Я подбирал ключ к замку, чтобы окончательно запереть уже чужую собственность, а они ждали меня рядом. – Не могли бы мы с Димой у вас заночевать? Я живу в Боярке. Электрички уже не ходят.

Голос главврача был настолько жалобным, что я обернулся.

– У нас ма… – начала было говорить мама, но я ее перебил.

– Пойдемте ко мне, – предложил я главврачу. – Тахта, правда, старая. Пружины выпирают, но спать можно.

Пока я говорил, взгляд мой с удивлением упал на дорогую дубленку главврача и на особые, тоже не дешевые, полусапожки.

Я представил себе, как стыдно, должно быть, напрашиваться на ночлег к почти незнакомым людям человеку, который одевается лучше и дороже тех, к кому напрашивается. Или, может, это ему родственники пациентов подарили? Ведь за три таких дубленки можно купить однокомнатную квартиру в Киеве или даже домик в Пуще-Водице! И тогда не было бы проблем с электричками!