Андрей Курков - Последняя любовь президента

– Я ничего не понимаю! Как Казимир может подавать иск о признании национального телеканала банкротом?! Как?

– По закону может. Но суд-то наш, национальный. Иск примет, а в открытии дела о банкротстве откажет. Я уже уточнял.

– А ну включи! – Я киваю на телевизор, подвешенный на кронштейне к потолку.

Львович бросает взгляд назад, на молодого стюарда. Тот быстро подходит, задирает голову к экрану.

– Какой канал желаете? – обращается ко мне.

– УТ-1.

Стюард отходит.

На голубом экране выпуск новостей. Справа от ведущей на столе горит свеча. Это, должно быть, символ свалившихся на них проблем. Ведь на самом деле никакого сумрака у них в студии нет. Все как обычно.

Вместо ведущей вдруг появляется заставка-текст: «Главная редакция Первого Национального не всегда согласна с мыслями, высказываемыми гостями телепередач».

«Это что-то новенькое», – думаю я и пристальнее всматриваюсь в экран.

А на экране крупным планом появляется лицо Казимира.

– Позвольте поздравить вас с наступившим Новым годом! – бодро говорит он, обращаясь прямо в объектив камеры, то есть прямо к народу. – Желаю вам оставить все старые, нерешенные проблемы, болячки, неприятности в старом году. Там же можете оставить и всех тех политиков и членов правительства, кто не оправдал ваших надежд. В новый год с новой надеждой! С новыми лицами! С новой верой в светлое будущее, в долгожданную весну нации. В этом году мы будем отмечать двадцатипятилетие независимой Украины. У нас есть шанс встретить этот праздник в обновленной стране! Объявим всенародный импичмент не оправдавшему надежды народа президенту!

Львович вскакивает. Отключает телевизор. Оборачивается ко мне. Его взгляд дрожит. И руки дрожат. Кажется, весь он дрожит. А я смотрю на него и пытаюсь понять: как может из студии Первого Национального к народу обращаться общепризнанный враг правительства и народа, электробарон Казимир? Как? Где Светлов? Где все наши силовики? Куда они смотрят?!

– Передай в Киев! – говорю я Львовичу. – Через два часа совещание всех силовиков. У меня! Понял?

Львович мрачно кивает.

Мне становится холодно. Стюард, заметив мою бледность, тотчас приносит теплый плед. Предлагает виски.

Первый раз за долгие годы ощущение холода оказывается некомфортным, даже удручающим. Холод накапливается в теле, как электричество в аккумуляторе во время подзарядки. Особенно остро ощущается присутствие холода в кончиках пальцев на ногах и руках, в ушах и на кончике носа. Только сердцу жарко. Сердце словно горит жаром в груди. У сердца температура. Другая температура. Температура тела покатилась вниз, а сердца – вверх.

Я беру стакан-тамблер с виски. Вытаскиваю из него пальцами три кубика льда, бросаю под ноги.

Виски медленно стекает вниз, в тело. Пищевод, желудок, остановка. Виски кажется безвкусным и безалкогольным. Во рту странный вкус, словно выпил я подсолнечного масла.

Подзываю жестом стюарда.

– Какая температура за бортом?

– Минус пятьдесят восемь, – говорит он.

Температура за бортом полностью совпадает с моим самоощущением.

– А иллюминаторы все закрыты? – спрашиваю я раздраженно.

– Конечно, – отвечает он чеканно, но, не заметив в моих глазах доверия к своим словам, резво проходится по салону самолета, проверяя пристальным взглядом каждый иллюминатор.

Снова подходит.

– Я проверил, все закрыты!

Я киваю. Два раза. Сначала утвердительный кивок, мол, понял. Потом – можешь идти!

И он отходит метра на три в сторону.

Мой взгляд уходит на потушенный экран телевизора. Это оттуда дует. Это синий экран заморозил меня! Но что сделать? Что с ним можно сделать? Его можно было выключить – это уже сделал Львович. Кстати, где он?

– Николая Львовича сюда! – Мой дрожащий голос снова приводит стюарда в движение.

Он поспешно уходит к кабине экипажа.

В самолете удивительно тихо. Только двигатели равномерно гудят в диком холоде открытого неба.

Киев. 15 мая 1992 года.

Жора Степанович вызвал меня ни свет ни заря.

– Бери паспорт, трудовую и дуй сюда! – тараторил он по телефону.

– Куда сюда? – спросонок поинтересовался я.

– Я тебя встречу возле Дома офицеров. Через двадцать минут.

– Через двадцать пять, – засопротивлялся я его спешке. – А лучше через полчаса. Короче, в восемь!

– Черт с тобой! В восемь так в восемь!

И вот я стою у входа в Дом офицеров. Уже четверть девятого, а моего седого комсомольца нигде не видно. Середина мая в этом году выдалась холодная. Глаза чешутся от влажного холодного ветра. Руки сжимаются в кулаки в карманах дутой куртки – тоже от холода.

Вообще-то, в душе я надеюсь, что эта встреча принесет мне что-то. Все-таки паспорт и трудовую просто так никто не просит принести. Так что пахнет работой, а что такое работа в понятии Жоры Степановича, я уже уяснил. И такая работа меня устраивает. Потому что ему главное не то, что и как я буду делать, а тот факт, что мне можно доверять и я понимаю все с лету.

– Извини! – звучит его голос за спиной.

Оборачиваюсь. Гладко выбритый, свеженький, с запахом одеколона и зубного эликсира.

– Давно ждешь?

– С восьми.

– Отлично. Пошли!

И он ведет меня по переулку мимо пушек, украшающих тротуар возле Дома офицеров. Поворачиваем направо, заходим в подъезд дома сталинской постройки.

Маленький, тесный лифт поднимает нас на шестой этаж.

Обшарпанная двустворчатая дверь, по обе стороны которой прыщиками налеплены звонки. Типичная коммунальная квартира.

Жора Степанович игнорирует десяток звонков и просто стучит по двери ладонью. Два раза.

Половинка двери открывается, и я понимаю, что дверь – это камуфляж. Потому что за дверью пахнет огуречным лосьоном, свежей краской и паркетным лаком. Здесь недавно прошел ремонт.

Девушка, затянутая в джинсы, украшенная сверху модной кофточкой и короткой мальчишеской стрижкой, ведет нас по белому коридору. Открывает дверь в уютный кабинет. Усаживает за полированный стол. Спрашивает: «Чай? Кофе?»

– Кофе! – выдыхаю я.

– Минералка есть? – спрашивает Жора Степанович.

Она кивает. И выходит. А я смотрю на два портрета, украшающие белую стенку: Тарас Шевченко и президент Кравчук. Поэт, мечтавший о свободной Украине, и политик, ставший лицом этой свободы. Тут же в голове странные параллели возникают. Или даже антипараллели. Обшарпанная дверь с множеством звонков – камуфляжный фасад, прячущий за собой последствия евроремонта. Это конспирация, понятно. Только почему внутри конспиративной квартиры висят «правильные», номенклатурные и созвучные истеблишменту портреты? Что это? Вторая власть? Или ее тайные механизмы?

– Ты чего волнуешься? – спрашивает Жора Степанович.