Джим Нисбет - Тайна Сиракузского кодекса

Значит, Джеральд вовсе не лгал, когда говорил Бодичу, что не знает, где машина. Однако ему потребовалась немалая выдержка, чтобы не показать, как он испуган.

Джеральд с самого начала намеревался получить ключи, независимо от того, устраивало ли это Рени. Впрочем, чем больше я размышлял, тем вероятнее казалось, что передача ключей, даже если Рени сопротивлялась этой идее, была запланирована заранее.

Может быть, Джеральд действовал от имени другой стороны?

Вот теперь ты начинаешь соображать, Дэнни.

Проехав перекресток с Филберт, на полпути к Гринвич я оказался у поворота на Пиксли, южную границу стоянки. Свернув, я проехал по ней мимо стоянки галереи до тупика в дальнем конце. Ничего.

Развернувшись на 180 градусов, я вернулся по Пиксли назад, повторив проверку. Улица уходила еще на два квартала за Филлмор, и я проехал по ней до конца. Опять ничего. Ничего — это не считая по меньшей мере восьми «БМВ», что, несомненно, более точно отражало демографию района; и ничего, учитывая, что я мог потратить сколько угодно времени, убеждаясь, что ни один из этих «бумеров» не тот, который мне нужен. Когда мыслями заправляет паранойя, они упираются во что-то и гудят, как старый радиоприемник. Ведомый ими, я совершил объезд района, оставляя галерею Ренквист в центре. Я проехал по Пиксли обратно к галерее, свернул направо по Штайнер, заехал на квартал дальше Юнион к Гринвич, свернул обратно по Филлмор к Филберт, проехал направо мимо Штайнер к Пирс и направился через Юнион к Грин, где свернул налево.

Я нисколько не привлекал внимания: всякий бы принял меня за несчастного недавнего обитателя района, обалдевшего от сидения за компьютером до поздней ночи и абсолютно неспособного найти место для парковки. Видимость — это все.

Сорок пять минут спустя я ехал по Лагуне в трех кварталах восточнее Филлмор и проезжал поворот к Гаррис-плейс.

На карте Гаррис выглядит как тупиковое продолжение Пиксли на восток. Пиксли закапчивается на западной стороне Вебстер-стрит и не пересекает Лагуну. В одном квартале на восток, на противоположной стороне Лагуны, имеется проезд на полквартала под названием Гаррис-плейс.

И здесь, на северной стороне, в трех припаркованных машинах от Лагуны, между въездами в два гаража, на совершенно законном месте для стоянки я увидел новенький, с иголочки «БМВ» с тонированными стеклами.

Точно посередине заднего бампера виднелась треугольная голубая наклейка с черными буквами.

«Когда я в тебя врежусь, взгляни на меня».

Может быть, его оставила здесь Рени. А может, и не она.

Может быть, его оставил здесь Джеральд. А может, и не он.

Джеральд и Рени мертвы.

Никто, кроме меня, не знал, где машина.

Просто чтобы напомнить себе, что я не какой-нибудь бездомный, я запарковался параллельно проезду прямо перед «бумером», смазав по его переднему бамперу задним бампером пикапа. «БМВ» возопил о насилии.

У этого сорта автомобилей клаксоны не менее визгливые, чем v какого-нибудь «мерседеса». Они орут, словно им проводят операцию на позвоночнике электропилой без наркоза. Фары «бумера» мигали в такт завываниям, как будто татуировочная машинка в тюремной колонии выкалывала на его лакированной коже не тот грех. Совершенно излишняя чувствительность. Я всего-то хотел его взломать. Какой-нибудь вор мог бы и возмутиться.

Сколько бы не разорялся «БМВ», окрестные жители страдают некрозом слухового нерва. Не говоря уж о том, что любой из когорты бумерщиков, потревоженный таким образом, заткнет ухо подушкой и будет дожидаться, пока шум затихнет. Никто не станет вызывать полицию. Местный девиз: «Все ни за кого и никто за всех».

Не говоря уж о том, что мне было бы страшно неловко оказаться единственным в истории человеком, пойманном на взломе машины только потому, что сработала сигнализация.

Я завел свой грузовичок и задним ходом выбрался из тупика на угол Лагуны. Здесь я стал ждать и думать.

Через шестьдесят секунд «БМВ» прекратил истерику и вернулся в состояние торжественного покоя.

Неподалеку, на Ломбард-стрит, есть работающая всю ночь пышечная. Покупаешь коробку пышек и термос, а паршивый кофе тебе наливают в термос бесплатно. Вы по праву можете спросить, зачем кому-то понадобится травить себя чашкой поганого пойла в Сан-Франциско — в городе, молекулярное строение которого включает по кофейне «эспрессо» на каждые сорок ангстрем, где поят кофе таким крепким, что потребителя передергивает от каждой капли напитка — не говоря уже о том, чтобы дать волю тиграм бессонницы. Ответ прост: поскольку они могут себе позволить брать за чашку своего ракетного топлива по три, а то и по четыре доллара, им не приходится работать по ночам. Между тем как тот, кто продает пышки с шоколадной глазурью по дюжине за доллар, должен работать двадцать четыре часа в сутки. Это закон. Это движущая сила капитализма.

Через сорок пять минут я снова остановился перед студией Джона Пленти. Было уже пять утра, но рассветом еще и не пахло.

Две больших бутылки виски — солидная доза, так что я приготовился громко барабанить в дверь, чтобы привлечь внимание Джона. Но от первого же удара дверь широко распахнулась.

Она была не заперта. И даже не закрыта.

Только петли скрипнули.

Я решил, что Джон встряхнулся от меланхолии и собрался с силами, чтобы пригласить одну из многочисленных подружек вместе разгонять тоску и, оставив для нее открытую дверь, сам, чтобы протрезветь, устроил себе инъекцию камфары и ванну со льдом. Просто, правда?

Нет.

Здесь случилась хорошая драка. А после драки — тщательный обыск. Со значительными разрушениями. Трудно было определить, чего лишился Джон после обыска, зато чего он лишился в бою, было очевидно.

Он лежал там, где пал, наполовину сполз на пол со стула, на котором я видел его в последний раз. Кровь на костяшках пальцев влажно блестела в смутном свете. Вместе с клоком волос, зажатых у него в левом кулаке, она должна была обеспечить Кларенса Инга работой.

Джон Пленти был из тех парней, которые сами захотели драться во Вьетнаме. Подобно многим мальчишкам во все времена, он считал, что из него получится хороший вояка. Он записался добровольцем в морскую пехоту, потому что в ней служил его папаша. Потом он добровольно вызывался на рискованные задания и какое-то время специализировался в дальней разведке. Он устраивал взрывы, убивал людей, видел, как люди умирают. Политика Джона не касалась. Он считал своим долгом то, что называло долгом начальство. Он делал все, что мог, а мог он немало.

Где-то на втором сроке что-то изменилось. Можно сказать, известия стали просачиваться из Штатов, где антивоенные протесты попали в программы новостей. Ребята, возвращаясь из отпуска, стали обсуждать с приятелями, что хорошо бы вернуться куда угодно, лишь бы не домой. Выпивка и героин появились в местах, которые едва ли кто-нибудь счел бы подходящими — например, в стрелковых ячейках на периметре. Людям стало наплевать, что станется с ними и с теми, кто рядом.