Лев Корнешов - Последний полет «Ангела»

— Но мы еще встретимся! — угрожающе пообещала девушка.

— У нас такого желания нет.

Гера небрежно взмахнула рукой:

— Чао, психопаточка, — она вдруг вспомнила словечко из тех, что в ходу в любой стране. И добавила: — Расстанемся без взаимности… Кошмар и катастрофа…

Получилось это у нее почти весело.

Ирма резко повернулась и пошла туда, где стихал под свистками полицейских шум драки.

— А девочка ничего, — проявила неожиданную объективность Гера, — злости бы поубавить, а так — все при ней.

Настроение, когда опасность миновала, у Геры поднималось на глазах, она даже стала напевать что-то про себя.

Нелепая стычка осталась позади, но возбуждение не улеглось. Они неторопливо шли в потоке спокойных, оживленных людей, и им было хорошо среди них. Бульвар был знаком, дорога отсюда известна — несколько раз гуляли здесь по вечерам. Вдруг Гера сказала:

— А знаете, я, кажется, начинаю понимать тех, кто под звездами балканскими вспоминал рязанские и прочие родимые места.

— Гера у нас становится патриоткой, — с чуть приметной иронией прокомментировал Олег.

— Почему — становится? — обиделась Гера. — Я всегда… — И запнулась, замолчала, словно вспомнила что-то не очень приятное.

— Ладно вам, ребята, — вмешался Алексей. Он не очень прислушивался к их разговору, никак не мог остыть после стычки. Ему вспомнилась статья в молодежной газете, которую читал перед зарубежной поездкой. «Их выдают глаза» — так назвал ее автор. Он писал о том, что сегодня неонацизм использует любые лазейки, чтобы «приручить», заинтересовать, а затем поглотить человека, не имеющего «прививок» политической грамотности и жизненного опыта.

Приобщение может начаться очень буднично. Со значка, купленного на улице в киоске: это свастика или две молнии — символ частей СС. С журнальчиков, которые, претендуя на «историческую объективность», воспевают мощь танковых колонн Гудериана или «героические» рейды нацистских подлодок, безжалостно топивших мирные суда. Потом подвернется случай посмотреть фильм, в котором фашистские «сверхчеловеки» с неотразимой легкостью расправляются с вооруженными до зубов, но «неполноценными» русскими. Они очень на экране обаятельны, эти парни в эсэсовской форме, а русские, конечно, чудовища… Ну а дальше уже нет ничего проще сыскать организацию или группу неофашистского толка — их много существует на Западе, они охотно принимают новых членов, они ждут своего часа.

Ирму и ее приятелей тоже выдавали глаза. Стоило заглянуть в них, чтобы увидеть — ненависть глубока, она кем-то бережно выпестована. Кем? Алексей не мог поверить, что она произросла сама по себе, нет, кто-то, очень опытный и коварный, поработал с юнцами, вот и дала всходы злоба. Как сказал паренек-француз: зелененькие… коричневые. Встретиться бы с этой Ирмой еще раз и поговорить, порассуждать спокойно — ведь надо же когда-нибудь научиться понимать друг друга, как не раз говорили здесь на встречах молодые французы — на одной земле живем…

Жаль, думал Алексей, что все так сложилось… Он действительно огорчился этой стычкой. Так как любую встречу с гражданами ФРГ — а в Таврийске бывали туристские группы из этой страны — он использовал для того, чтобы попытаться хоть что-нибудь узнать об отдаленной от него десятилетиями девушке из семейной легенды.

Ее тоже звали Ирмой…

«Твоя навсегда Ирма» — такая подпись стояла под этим письмом, хотя раньше письма свои девушка заканчивала по-другому: «Любящая тебя, Ирма», или иными сердечными словами. А здесь — «твоя навсегда» и дата — 20 июля 1945 года.

Очевидно, она, эта неизвестная Ирма, предугадывала, что больше ей ничего не удастся написать Егору Адабашу. Знала и торопилась попрощаться с ним. Письмо и в самом деле стало последним…

Алексей, перечитывая эти послания из другого времени, обычно начинал с него: иной раз «прощай» сохраняется в памяти гораздо сильнее самого бодрого «здравствуй».

«Мой капитан! Сейчас за мною придут, и меня увезут отсюда навсегда. Понимаю: меня увозят не просто из Берлина, а от тебя, хотя ты за тысячи километров, я даже не знаю, где, — никаких весточек от тебя не получаю. Но не писать тебе не могу.

За что меня так страшно наказала судьба? Чем я перед нею провинилась? Потерять тебя — это как расплата за большие грехи, но видит бог, на моей совести их нет. Или это возмездие за то, что сотворил мой отец? Дети несут на своих плечах тяжкий груз прошлого, они платят долги, не ими сделанные.

Уже слышу шаги по той лесенке, по которой ходил и ты. Ночь сейчас, и совсем темно… Прощай, мой капитан.

Завтра… Все надеялись, что это произойдет завтра. Берлин будет полностью окружен, огненное кольцо перережет последние нити, связывающие его с остальными немецкими городами, с недобитыми гитлеровскими дивизиями, рвавшимися ему на подмогу, с армией генерала Венка.

В ночь на 14 апреля 1945 года капитан Адабаш и сержант Орлик получили боевой приказ произвести разведку в берлинском пригороде, нанести на карту опорные точки сопротивления врага, выяснить численность защищавших этот пригород фашистских частей. Задача обычная — разведчики всегда идут впереди штурмовых рот, прокладывают им дорогу.

Не первый раз уходили Адабаш и Орлик в разведку, прошли, протопали с боями тысячи километров, однако в этот свой рейд собирались с особым чувством: они были убеждены, что он — последний в тыл врага, что вскоре «тыла» у фашистов вообще не будет. Неторопливо сдали документы, проверили оружие, уточнили маршрут, хотя сделать это было непросто: огромный город лежал в развалинах. Но небольшой пригород, о который «споткнулся» полк Адабаша, относительно уцелел — здесь не было важных военных объектов, его почти не бомбили.

Очень не хотелось Адабашу уходить от своих в ночь, в неизвестность. Война кончалась, и было глупо умереть тогда, когда смерть, которую она так щедро сеяла, уже на излете.

Сержант Орлик тоже находил десятки каких-то совершенно ненужных дел, лишь бы хоть ненадолго отодвинуть те минуты, когда надо будет выбраться из руин здания, занятого их батальоном, перебежать пробиваемую свинцом улицу и упасть под каменную ограду, окружившую сквер. Потом надо будет перебежками, от дерева к дереву, пересечь его и, если удастся, углубиться в оборону немцев.

— Кончай суетиться, сержант, — наконец пересилил себя Адабаш. Он обратился к комбату, который пришел их проводить и понимающе наблюдал за неспешными сборами разведчиков:

— Если ты не возражаешь, мы пойдем в форме.