Александр Войнов - Мне нравится все то, что принадлежит другим

– Мартин Иден ночью, через иллюминатор выпрыгнул за борт корабля, который шел в океане. Он некоторое время плыл, провожая взглядом уходящие огни парохода, забыв о цели своего поступка. А вспомнив, принял вертикальное положение, и ногами вниз ушёл под воду. Первая попытка оказалась неудачной. Победила инстинктивная жажда жизни. Вторично Мартин стал погружаться головой вниз и шел ко дну так долго, что выплыть на поверхность уже не хватило бы сил. Он обрадовался ослепительно белому свету в голове, и эта радость была его последним чувством. И виновным в его смерти был Джек Лондон.

Долинский с сожалением посмотрел на помрачневшего Левшу и посоветовал:

– Но ты эту книгу допиши по-своему. Пусть, благодаря тебе, у Мартина появится шанс, и самоубийца, все – таки, решит жить долго. Уверен, что у тебя получится.

"Если учесть, что это произведение автобиографическое, то Джек Лондон поступил не справедливо,- подумал Левша, – Мартина заставил покончить с собой, а сам остался вживых.".

После прогулки тюремный библиотекарь открыл кормушку и прокричал:

– Смена книг.

"Странный человек был этот Джек Лондон", – подумал Левша и со смешанным чувством расстался с "Мартином Иденом".

С того времени Левша больше никогда не дописывал чужие книги. Решив, что, может быть, когда-то настанет и его час. Но, мысленно возвращаясь к поглотившей его идее, стал пристально изучать биографии писателей, взявших на душу смертный грех самоубийства, и читать их произведения. Полагая, что в каждом литературном герое есть частица судьбы автора.

Самыми яркими были Ромен Гари, Эрнест Хемингуэй и граф Антуан де Сент- Экзюпери. У этих разных людей было много общего. Все трое любили женщин, были военными летчиками и выдающимися писателями. Судьба наградила их талантом, и они были ее баловнями. И, тем не менее, свели счеты с жизнью самостоятельно.

Левша не мог понять, почему американец Хемингуэй, автор жизнеутверждающего произведения "Старик и море", застрелился на Кубе из ружья?

Почему красавец русско-еврейский француз Гари?, дипломат и близкий друг президента Франции генерала де Голя, написавший роман "Вся жизнь впереди", оделся в парадную форму, а чтобы кровь не испачкала орден Почетного легиона, натянул на голову купальную шапочку и выстрелил себе в рот? Так хладнокровно, обдуманно и артистично мог уйти из жизни только очень сильный человек с тонкой душой. Видимо, дала о себе знать генетическая смесь еврейской актрисы и русского киноактера Мозжухина.

"Никанор тоже предпочел умереть от пули в голову. Но вот духа не хватило самому застрелиться,- вспомнил Левша своего давнего знакомого.- Эти покрепче были"

– Почему француз Экзюпери вылетел в последний полет над Средиземным морем и сознательно прошел точку невозврата, с таким расчетом, чтобы вернуться на аэродром не хватило горючего?- Продолжал анализировать Левша.

– Были ли знакомы эти люди между собой? И, быть может, это какой-то чудовищный сговор или мистификация? Или просто совпадение? Хотя, такая смерть Экзюпери – это свойственный Левше плагиат, предположение, которое невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть.

С некоторой долей вероятности можно было допустить, что Экзюпери пошел тем же путем, что и Мартин Иден. Оба выбрали себе могилу на морском дне. Разница была лишь в том, что один рассчитал, что рано или поздно закончатся силы, а другой точно знал, что для спасенья не хватит топлива. Это туманное умозаключение давало возможность предположить, что Джек Лондон, написав автобиографическое произведение "Мартин Иден", тоже думал о преждевременной смерти, и между ним и Экзюпери можно провести параллель.

По своей сути Левша был жизнелюбом, но очень не хотел доживать век свой до глубокой старости и видеть, как некогда упругое, сильное и гибкое тело превращается в развалину. При тщательном анализе, пришёл к выводу, что самоубийство и побег – суть одно и то же. Только в очень высокой степени. Именно этот последний побег дает абсолютную независимость.

"В жизни каждого человека рано или поздно наступает момент, когда нужно перестать просить Господа о долголетии. Иначе, когда-то, придется просить об обратном", – думал он.

Помещение камерного типа раньше называлось бараком усиленного режима, в сокращении БУР. Но какому-то чиновнику из тюремной системы название показалось неблагозвучным и эта предпоследняя карательная инстанция, за которой маячила только крытая тюрьма, стала именоваться помещением камерного типа. На этом прогрессивное волеизъявление высокого тюремного начальства иссякло и в ПКТ Верхневартавской колонии строгого режима все осталось по-прежнему. Та же летняя духота, и холод зимой, та же скудная пайка, и те же два безликих прапорщика в каптерке на входе в узкий тюремный коридор. Этих вертухаев никто и никогда не называл по фамилии. Зеки прилепили им прозвища Суета и Маята. Псевдонимы настолько точно отражали их сущность, что даже сослуживцы не называли их иначе. Правда, бывало, что коллеги в слове Суета меняли первую букву, поставив вначале, вплотную к первой заглавной литере, зеркальное "С", и получалось не совсем благозвучно, но еще более образно, правдоподобно и убедительно. Низкорослые, кривоногие, с бульдожьими лицами, Суета и Маята, были похожи друг на друга, как голодные дни в штрафном изоляторе и были воплощением тюремного однообразия.

В подчинении прапорщиков числился косоглазый Нижне-Тагильский татарин, по кличке Небалютись, отбывающий срок за двойное заказное убийство. Татарин был шнырем*(дневальный – жарг.) и в его прямые обязанности входила уборка коридора, каптерки и подсобных помещений. А самое главное, он "сидел" на черпаке. Шнырь Небалютись три раза в день, с двумя бачками в руках, ходил на лагерный пищеблок за чаем и кашей, и доставлял продукты в каптерку. Первыми пробу снимали Суета и Маята. После них трамбовал Небалютись. Все, что оставалось, шнырь ставил на тележку, катил по коридору и раздавал зекам. Каша была сварена на воде, и ее полагалось по одному черпаку на брата. Зеков это не устраивало, и они срывали злость на шныре.

– Не коси черпак, косоглазый чертила из Нижнего Тагила, – кричали через кормушку постояльцы и требовали добавки, на что следовал ответ:

– Не балуйтись.

Татарин произносил это словосочетание быстро и слитно, отчего и получил кличку.

Левша краем уха уловил стук приближающейся шныревской тачанки, прислонил голову к кормушке и, как гончая, потянул носом запах перловки. Его камера находилась в самом конце коридора, и Небалютись подруливал к ней в самую последнюю очередь. В этом было свое преимущество и глубоки лагерный смысл взаимовыручки родственных душ. Шнырь и Левша были, в своем роде, коллеги. Оба мотали срок за заказное убийство. Поэтому, движимый профессиональной арестантской солидарностью, Небалютись начисто выскребал черпаком бачок и насыпал Левше полную миску перловки.