Фридрих Незнанский - Отложенное убийство

Между раздутым подбородком и грудной клеткой, напоминающей барабан, не просматривалось шеи, но отмечалась складка, из которой сползала на грудь, исчезая под мышкой, тонкая, но прочная веревка.

— Вы его задушили, Сапин?

— Да, моментально. Едва он сел в машину, я сзади набросил петлю. Взял у него документы, ключи. Поселился у него дома. Задаток зубрянский взял — то, что осталось от «зелененьких». Михайлов, тоже вроде Зубра, банкам не доверял: все бабло дома держал, по ящичкам рассовывал…

Сапин рассказывал теперь словоохотливо. Единственное, что вызвало у него затруднение, нет, скорее, некоторую шероховатость, — произнесение фамилии Михайлова. Будто теперь он сомневался, кто же кого убил.

— Узнать оказалось-таки трудновато, — напевал судмедэксперт, склонясь над трупом, точно нянечка над детсадовцем, — но мы его, красавца нашего, преобразуем. За ушками надрежем, да-а, за ушками, где не видно. Газ выйдет, лицо опадет. Его ведь хоронить еще…

— Я узнала его, — убежденно сказала Галя. Так звонко и убежденно, что у кого-то среди мужчин-милиционеров вырвался неуместный истерический смешок. Она чувствовала, что ее миссия исполнена: сначала она разоблачила ложного Михайлова, теперь попрощалась с телом Михайлова истинного. В ней, лейтенанте Романовой, не осталось по отношению к тренеру, вместе с которым она читала стихи поэтов Серебряного века, ни одной из прежних, незрелых, семнадцатилетних эмоций. Она чувствовала огромную усталость и облегчение, словно дотащила до какой-то необходимой точки пространства увесистый груз. Больше всего ей хотелось повернуться и уйти из сада, с которым у нее связано столько воспоминаний — и милых, и пугающих. Но резкий уход означал бы, что воспоминания по-прежнему имеют над нею власть…

И Галя осталась.

Ночь с 25 на 26 февраля. Георгий Воронин

Посреди ночи Гарик Воронин проснулся и привскочил в холодном поту. Кажется, он даже вскрикнул, или это кричал во сне кто-то другой, а он лишь услышал это — крик человека, которого ведут убивать? За то время, что он спал, подвал изменился: тусклая лампочка больше не горела, зато откуда-то исходил нерезкий синеватый свет, обрисовывавший в темноте очертания непривычных вещей. Пока Гарик спал, его раздели: лишили рубашки, джинсов и обуви, оставив одни трусы. Как им это удалось? Неужели ему ввели наркотик? Где дедушка? Неужели его забрали, пока Гарик спал? И зачем это очередное издевательство? Гарик вскочил на ноги и упал: было необычно высоко. Сверху на него спланировала какая-то шерстяная штуковина, накрыв с головой. Барахтаясь, Гарик отбросил одеяло, нащупал ножку и деревянный бортик кровати и все вспомнил…

Медленно он выплывал из леденящего прошлого, приспосабливаясь к своему возвращенному, когда-то привычному бытию. Синеватый свет — от фонаря за окном, который просачивается сквозь занавески с морским узором. Вещи, которые он благодаря фонарю различает в ночном мраке, — это принадлежащие ему вещи: шкаф, стул с брошенной на него одеждой, письменный стол, где громоздятся неаккуратной горой его книги и музыкальные диски — мама ничего не тронула в его отсутствие… Он — здесь. Он — дома. Ему незачем больше трястись от страха, незачем преодолевать себя, ожидая, что все это вот-вот кончится, и боясь, что может кончиться совсем не так, как он хотел. Все мучения остались позади.

Сразу после того, как их с дедушкой освободили, из Гарика словно выкачали всю нервную силу, поддерживавшую его минуту назад. Вот только что он готов был бежать, кричать, отбиваться — и вдруг, в объятиях мамы и папы, которые гладят его по голове, ощупывают, спрашивают, все ли с ним в порядке, он чувствует, что у него подгибаются ноги. Он успел выдавить: «Со мной все в порядке, я не ранен, я не заболел, дайте дедушке таблетку от сердца» — и прямо в машине заснул. Был день, правда бессолнечный, неяркий, а сейчас ночь. Это он столько проспал? Организм подсказывал, что пора сходить в туалет, и Гарик направился туда, шлепая по полу босыми ногами, вернув одеяло на кровать. Родная темнота стала непривычной, он даже пару раз споткнулся, один раз натолкнувшись на угол письменного стола, а другой — на стул, чего раньше не случалось. Унитаз в туалете, выложенном кафелем цвета морской волны, показался ему незнакомым. Все казалось незнакомым и восхитительным до такой степени, что не было сил восхищаться. Гарик не мог поверить, что теперь он снова будет жить в этом доме, видеть солнечный свет, идти, куда хочет. Половина его сознания не в состоянии была в это поверить: она осталась в подвале, и Гарик пока не умел вывести ее оттуда. Ему оставалось надеяться, что со временем эта половина его будет уменьшаться, превратится вначале в одну треть, затем в одну четверть и так, мало-помалу, изо дня в день, сойдет на нет. Гарик не в силах был сейчас думать, что он скажет родителям, чем займется, когда — совсем скоро — наступит новый день: пока что возвращение в свое нормальное прошлое, которое стало настоящим, представлялось ему непосильным трудом.

Закрывая дверь в туалет, моргая ослепленными сонными глазами, Гарик увидел папу… нет, не совсем так: он почувствовал, что этот человек, который вышел в коридор, услышав, наверное, его босое шлепанье, — его папа. Даже в темноте его не спутать с мамой или с дедушкой.

— Папа! Что-то с дедушкой?

— С дедушкой все в порядке, — ответил Валерий Семенович, чувствуя, что готов простить сыну его легкомыслие за один этот вопрос. — Он не пострадал, хотя врачи говорят, что напряжение может сказаться в дальнейшем.

— А почему тогда ты не спишь?

— Никто не спит. Просто не может.

— Вы все волнуетесь? Из-за меня, да? А я-то дрыхну, как сурок! До чего стыдно… — Гарик даже заскулил, съеживаясь. Ну вот, снова из-за него волнуются, а он ведет себя, как малолетний балбес.

— Ну что ты, что ты! Спишь, и хорошо. Значит, организм требует. Пойдешь досыпать?

— Нет, я уже выспался. Со мной, честно, все в порядке. — С недоумением, словно ощупывая себя сверху донизу, Гарик понял, что он действительно выспался. Усталости не осталось и следа, руки-ноги сильные, хоть сейчас отправляйся на теннисный корт… на теннисный корт! У него вырвался какой-то неожиданный звучок, не то короткий смех, не то икота, не то рыдание, и отец внимательно посмотрел на сына, встревоженный этим признаком, что далеко не все в порядке — и вряд ли будет.

Включив свет в коридоре, мэр Воронин рассматривал сына, которого не видел, казалось, с незапамятных времен. Что-то резко изменилось в мальчике. Подрос? В его возрасте еще растут, но за ничтожно малый отрезок времени невозможно было бы достичь заметных изменений. Похудел? Пожалуй, да, но в пределах двух — пяти килограммов — не так уж много. На какой-то страшный миг Валерия Семеновича пронизала мысль, что Гарик поседел, но и это было не так, волосы остались того же неподдельного редкого цвета, что и у Алены. Такое впечатление, будто сединой подернулись его глаза… Сединой, пылью, недоверием к людям. Можно не сомневаться, урок осторожности пошел ему на пользу — насколько вообще кому-либо способен принести пользу такой жестокий урок. Не сделает ли он из пережитого опыта вывод, что верить нельзя никому, что вообще стоит пореже выходить из дому?