Марина Серова - Тайна раскроется в полночь

Думаю, в подобном случае никому не нужно лишний раз разъяснять ход моих действий. Все предельно ясно: городская реанимация, Ольга – жертва. Мне только и оставалось, что молниеносно собраться и выехать на место.

Герман встретил меня у центрального входа больницы – он нервно курил, бросая окурки в соседнюю урну и тут же, без пауз, закуривая по новой.

– Слава богу, она жива!

Это были его первые слова – выдох при виде меня. Одновременно он глубоко затянулся сигаретой, невольно заставив и меня залезть в сумку за пачкой «Вог» и, в свою очередь, прикурить от протянутой дрожащей рукой Германа зажигалки.

В ночной тихий час мы стояли под козырьком входа, рассеянно глядя на блестящий мокрый асфальт, невольно радуясь, что бесконечный монотонный дождь наконец-то кончился.

– Что ж, Герман, мне только и остается, что в очередной раз просить вас рассказать мне все, что вам известно по поводу этого, третьего по счету, покушения.

Тут он бросил на меня взгляд обиженного ребенка и вновь едва не разрыдался, а в голосе его внезапно зазвучали надрывные нотки:

– А ведь я пригласил вас, чтобы вы все поняли и во всем разобрались, чтобы моя бедная Ольга была в безопасности. Вместо этого вы…

Я решительно положила руку ему на плечо, энергичным голосом прервав на полуслове-полувсхлипе:

– Перестаньте немедленно! Я не волшебница, а детектив, мне недостаточно взмахнуть палочкой и произнести все то, чего я желаю. Кроме того, прошу меня извинить, но пока что нет четких доказательств, что все эти случаи – не итог действий самой Ольги. Так что давайте попытаемся все спокойно выяснить, вместо того чтобы в истерике обвинять друг друга.

– Да, я виноват! – В голосе Германа все так же звучал истерический надрыв. – Но что я мог сделать? Увы, я тоже не волшебник.

– А вам и не нужно быть волшебником. – Я поняла, что в данный момент лучше решительно высказать свое мнение, чтобы вернуть его к нормальному состоянию. – Будь я на вашем месте – разогнала бы весь ваш халявный пансион да жила бы со своей второй половиной, отвадив от себя любящую родню, чтобы уж было ясно – сама она с собой кончить пытается или кто-то делает это за нее. Но если придерживаться вашей версии, то и тут вариантов – море. Неужели сами не видите: у вас дом полон здоровых баб, для которых уже норма – жить за ваш счет, не прикладывая и минимума усилий, все свое свободное время тратят на перемывание костей вашей супруге. Неудивительно, что мое явление кого-то из них подстегнуло поскорее завершить задуманное: избавиться от Ольги, чтобы всецело взять ваши капиталы в свои руки. Это, к вашему сведению, чисто мое мнение после бесед с отдельными членами вашего семейства.

К этому моменту моей громкой энергичной речи Герман наконец-то попытался взять себя в руки. Он шмыгнул носом и бросил окурок в урну, затем ладонью потер покрасневшие веки.

– Значит, вы полагаете, все дело в нашем дурдоме – извиняюсь, я именно так называю наше совместное общежитие в особняке Златогорской, – все из-за денег?

– А из-за чего же еще, по-вашему? – Я лишь пожала плечами. – Это – чисто семейное дело под вуалью мистики. И, что самое интересное, подозреваемых тьма-тьмущая. Как говорится, подозреваются все! Да что я вам тут докладываю – вы сами все прекрасно знаете и понимаете. Кроме того, мне почему-то кажется, что версию самоубийства вы также стопроцентно не отметаете: сами говорили – вас дома не сыскать, на работе едва ли не ночуете, а это, извините, мало походит на благополучный брак. Раз так – вполне вероятно, что Ольга запросто могла…

Герман страшно побледнел, покачнулся и еще раз с силой потер глаза ладонью.

– Не верю. Да, все преподнесено так, будто…

Он бессильно взмахнул рукой.

– Я ведь уже говорил вам – и страх Ольги перед оружием, и те перчатки в крови… Главное же – Ольга никогда бы не стала себя убивать, ведь это было бы ее предательством по отношению ко мне!

– Я вас понимаю.

Я только и успела произнести эти слова, как Герман вновь заговорил, словно в бреду, словно и не слыша меня:

– Я знаю, что все мое семейство… недолюбливает Ольгу. Но как бы то ни было, а я люблю ее всем сердцем. Да, у нее есть безумные идеи, одно это увлечение учением Златогорской чего стоит, но ведь у каждого из нас имеются свои минусы, идеальных людей нет! А Ольга, по крайней мере, очень добрый и светлый человек. Именно так: добрый и светлый. Поэтому, как только вы выясните, кто пытается ее убить, клянусь вам: я тут же съеду с Ольгой на отдельную квартиру, а дом подарю городу под приют для бездомных собак и кошек. Вы хорошо запомнили? Клянусь, так все и сделаю.

– Отлично. Будем надеяться, что сдержите слово. А я, в свою очередь, могу лишь сказать, что проведу следствие до конца и предоставлю вам полный отчет.

– У вас отличное реноме, – тихо усмехнулся окончательно оживший и пришедший в себя Герман. – Так что вы, по сути, уже поклялись мне довести следствие до победного конца.

Мы еще немного постояли на улице, наслаждаясь тишиной, свежестью осеннего воздуха, ночным покоем. Первой нарушила тишину я:

– Ну что, поднимемся наверх, взглянем на Ольгу, и вы спокойно расскажете мне, что конкретно и как произошло?

– Поднимемся, – кивнул Герман, и мы прошли к лифту.

Ольга лежала под капельницей в отдельной палате реанимации и для едва не умершей выглядела вполне прилично.

– Врач за пару минут до вашего приезда сообщил мне, что опасность миновала – Ольга будет жить. Назло всем, – Герман гневно поджал губы.

– А может, пусть лучше живет на радость себе и вам?

В наступившей тишине, казалось, было слышно, как бьются наши сердца. Герман пошевелил бледными губами.

– Понимаю, что так говорить нехорошо, – вдруг негромко произнес он, – и все-таки скажу. Я с детства был уверен, что никогда не женюсь. Мои родители…

Он с силой потер ладонью лоб и тряхнул головой.

– Я, конечно, всегда очень любил своих родителей, любил и уважал, а они полностью выполняли свои родительские обязанности перед нами, детьми, они даже усыновили соседскую девочку, но… Это трудно объяснить.

Тут Герман резко развернулся ко мне и взглянул потемневшими глазами – я с удивлением отметила, что в тот момент они были темно-серого цвета, с почти черным оттенком.

– Во всей нашей семейной жизни мне всегда чудился оттенок театральности. Не было реальной искренности чувств! Мы все словно играли на публику: вежливые слова, ровные интонации, приличный внешний вид. Всему тон задавала мама, уж она-то всегда была безупречна: прическа, макияж, одежда. Отец больше молчал и уже тогда предпочитал пораньше отправляться спать.

Он вновь отвел от меня взгляд, переведя его на профиль Ольги за стеклянной стеной перед нами.