Хансйорг Шнайдер - Смерть докторши

— Вы хотите поговорить со мной о том прекрасном времени?

— В том числе.

Рюфенахт сидел совершенно спокойно. В непринужденной позе, словно играючи держал свое тело под контролем.

— Какая хворь привела вас к Кристе Эрни? — спросил Хункелер.

— С чего вы это взяли?

— Так ведь ясно же. Иначе давно бы мне позвонили, при ее жизни.

— Простата, — коротко сказал Рюфенахт.

— Ну и как? Чем все кончилось?

— Есть два подхода к раку простаты. Во-первых, мягкий, щадящий. От рака, может, избавишься и не полностью, зато качество жизни сохранишь. То есть сможешь по-прежнему заниматься любовью. Второй подход — радикальный. Тогда рак, с большой вероятностью, будет истреблен. Вкупе с качеством жизни.

— И что она вам посоветовала?

— Первое. И совершенно правильно.

— Рад за вас, — сказал Хункелер, — тогда все в порядке.

Он положил на столик деньги — плату за оба кофе, — встал и вышел из ресторана.

Добравшись до своей машины, комиссар обратил внимание, что штрафной квитанции под дворником нет. Либо поступило распоряжение не проверять стоянки вокруг церкви Св. Леонхарда, поскольку ожидалось много важных особ. Либо полицейский узнал автомобиль Хункелера. Он бросил взгляд на другие машины. Там тоже не было штрафных квитанций. Базель — город либеральный, если ты важная персона.

По дороге на Миттлере-штрассе он думал о Генрихе Рюфенахте. И впрямь странный тип. Приехал из Эльзаса в город не затем, чтобы принять участие в поминках своей докторши, а чтобы рассказать историю лечения своей простаты, которая, впрочем, по его словам, закончилась благополучно. Да, в выходные надо будет, пожалуй, к нему заглянуть.

Он вошел в «Летний уголок» и подсел к Эди, за столик завсегдатаев. В саду трое одиноких мужчин пили пиво, других посетителей не было.

— Если ты проголодался, — сказал Эди, — у меня есть изумительный шварцвальдский окорок, нарезанный тончайшими ломтиками, с маринованным лучком и крупнозернистым перцем.

— Нет, спасибо. Лучше принеси мне эспрессо.

Он взял газеты, лежавшие на столе. «Базлер цайтунг» поместила некролог г-жи Эрни, сочинил его тот самый культуртрегер, который в церкви предостерегал от скоропалительного примирения. О дознании написали только, что оно ведется очень энергично. В «Бульварцайтунг» на первой полосе красовалась шапка: «Покушение на свободу слова?» Ниже главный редактор горько сетовал на то, что под массированным давлением одного из соседних кантонов ему пришлось выдать информатора, хотя и анонимного. Вдобавок анонимный информатор так изменил по телефону свой голос, что установить, кто он, едва ли удастся. Поэтому действия правительства соседнего кантона попахивают чистейшим нажимом, стремлением заткнуть рот неугодной газете. Разве орудием убийства не был, по всей вероятности, средних размеров разделочный нож? И разве не следует сообщить этот, по всей вероятности, правдивый факт широкой общественности, чтобы население могло оказать помощь в раскрытии ужасного преступления? Или базельским тугодумам есть что скрывать?

Хункелер отложил газету и отхлебнул горячего кофе.

— Слушай, Эди, почему у тебя всегда так пусто?

— Потому что никто не приходит, — ответил Эди.

— А почему никто не приходит?

— Потому что в квартальную пивную нынче ходить немодно. Все торчат перед ящиком.

— Но ведь не сейчас, не жарким летним вечером, когда у тебя под каштанами царит такая приятная прохлада.

— Ну-ну, добивай меня, топчи.

— Да я не к тому, — сказал Хункелер. — Мне просто удивительно, чт о происходит с пивными. Недавно вот зашел на Северный вокзал. Там тоже посетителей раз-два и обчелся. А ведь квартальные пивные — часть нашей культуры.

— Что было, то прошло. Утром, часиков в девять, еще заходит кое-кто из работяг с окрестных строек. Выпивают большую кружку пива, закусывая сандвичами с ветчиной и салями. Они приходят, потому что знают: здесь их угостят по первому разряду. Тогда у меня есть кой-какая выручка, хоть и хилая. В остальном все глухо.

— На что же существуют три новые пивные возле Бургфельдерплац?

— Ночные кафе?

— Ну да.

— Ты правда не знаешь? — спросил Эди.

Хункелер покачал головой: мол, понятия не имею.

— Я лично считаю, что там просто отмывают деньги. Аренду они платят — закачаешься. На клиентуре столько нипочем не заработаешь. Это всем известно.

— Почему же полиция не в курсе?

Эди, похоже, рассвирепел. Треснул кулаком по столу, даже чашка подпрыгнула.

— Кончай, а? Издеваться надо мной решил?

— Ага, всласть наиздевался.

— По-видимому, у них все легально, — грустно сказал Эди. — Тут есть свои хитрости. К примеру, можно контрабандой ввозить крупные партии сигарет. Если контрабанда идет не прямо через швейцарскую границу, то в Швейцарии ее вполне можно легализовать. На этом зарабатывают деньжата, которые затем снова пускают в оборот. Будь у меня нелегальные бабки, я бы и сам так поступил. Но, увы, их у меня нету.

— И как же ты платишь аренду?

— Тут аренда нормальная. Договор действует еще два года. А потом придется прикрыть лавочку.

— Паршиво, — сказал Хункелер. — Где же я тогда буду вечерком пить пиво?

— В каком-нибудь из ночных кафе. Они до утра открыты.

Совещание началось только в шесть вечера. Присутствовали, как обычно, все, большинство слегка подшофе после поминок.

Д-р Рюинер ничего нового сообщить не мог, коротко извинился и ушел. Халлер молча попыхивал трубкой. Мадёрен мрачно доложил, что задержанных дилеров пришлось отпустить. Прокурор Сутер расстегнул верхнюю пуговку на рубашке — жара допекла. Видно, выпил лишнюю рюмку арманьяка.

Только д-р де Виль, похоже, пребывал в отличном расположении духа. Он тоже участвовал в поминках, но вино и напитки покрепче, видимо, переносил наилучшим образом.

Он сообщил о пленке с записью анонимного звонка. Явно мужчина, предположительно курильщик, но тут есть сомнения. Возраст — от сорока до шестидесяти. Говорил на литературном языке, тем не менее базельским диалектом наверняка не владеет. Родина его, скорей всего, где-то в районе Люцерна.

Засим де Виль включил запись. Высокий голос, почти фальцет, произнес: «В грудь доктора Кристы Эрни вонзен средних размеров разделочный нож. Вонзен в наказание».

Все молчали. Сутер поправил галстук. Выжидательно обвел глазами собравшихся, однако слова никто не взял.

В конце концов Луди спросил:

— Почему он говорит «в грудь»? Почему не «в сердце»?

Ответить никто не сумел.

— И почему он говорит, что в сердце вонзен нож? Это же неправда. Ножа там не было.

— Почему он вообще позвонил? — спросил Мадёрен. — Решил добровольно себя выдать?

И тут сказать было нечего.