Хансйорг Шнайдер - Смерть докторши

— Вы не первый раз этим занимаетесь… сказала Ворчунья.

— Да, не первый.

— А вот мне это, увы, не по силам, — вздохнул Авраам. — Слишком я стар.

— Ну и ладно, — сказала Ворчунья. — Мы нее равно любим друг друга. И ты вполне можешь пособить со сбором сливы.

— Ага, и с яблоками тоже.

— Мы обручились, — пояснила Ворчунья. — И собираемся отметить помолвку. Послезавтра, в воскресенье, в ресторане «Шпицвальд». Может, придете? Мы будем рады.

— С удовольствием, если время позволит. От всей души вас поздравляю.

— Он ко мне переедет, у меня тут целых две комнаты. Чем плохо?

— Поздняя любовь… — сказал Авраам, — но лучше поздно, чем никогда.

Хункелер взглянул на камни, лежавшие на скамейке подле Авраама. Ортоклаз, микроклин, альбит, анортит. И еще какой-то зеленоватый, странной формы.

— Можно? — спросил он.

— Конечно, — ответил Авраам, — я нашел их наверху, на выгоне. Хозяин только рад, что я их подбираю.

Хункелер взял в руки зеленоватый камешек, присмотрелся.

— Это скарабей, египетский скарабей. С виду вроде бы настоящий. Но скорей всего — дешевая сувенирная поделка. В противном случае ему бы цены не было.

— Он валялся в трех метрах от дороги, под третьей по счету сливой. Я видел, что это жук. Только не знал какой. Как вы его назвали?

— Скарабей. Жук, связанный у древних египтян с погребальным обрядом. Они давали его в дорогу умершим.

— Он был весь в коровьем дерьме. Пришлось отмывать порошком. И висел на шнурке, на кожаном таком шнурке, продетом в дырочку. Вот она, тут.

— Значит, кто-то носил его на шее, — подытожил Хункелер.

— Точно, это подвеска. Не представляю себе, как можно выбросить такую вещицу. Может, от разочарования, а?

Хункелер пожал плечами, он тоже недоумевал.

Немногим позже он отправился дальше, в сторону Шпицвальда. Возле третьей сливы справа остановился. Старая, проржавленная колючая проволока, крапива, коровьи лепешки. Довольно много травы, вполне ухоженный луг. Сливовые деревья сплошь увешаны отчасти уже спелыми плодами. Хорошее местечко — очень удобно, не выходя из машины, выкинуть что-нибудь в окно.

На вершине холма он свернул направо и не спеша покатил вниз, к Альшвилю. Над Шварцвальдом по-прежнему чистое небо. А над Вогезами черным-черно, временами полыхают зарницы.

Хункелер оставил позади Нойвиллер, Хагенталь, поле для гольфа. Миновал стоящий в лесу указатель «Часовня Трех Дев». Ехал медленно, предвкушая выходные. С радостью думал о том времени, когда уже не надо будет работать, и решил, что непременно заведет пару осликов, кур и павлинов. С ними наверняка куда меньше нервотрепки, чем с тупицей Мадёреном, который все время гоняется за наркодилерами, будто они одни — корень всех зол. В коровнике, в покое и надежности будничных дел, было так хорошо. Комиссар опустил все четыре стекла, вдохнул летний сенной аромат и неожиданно громко запел: «Я последний почтарь с Готарда, последний… почта-арь…» Дальше он не знал и пропел эту строчку еще раз.

В Фольжанбуре Хункелер вырулил на дорогу в Мюспах, по тополевой аллее спустился в ложбину, к большому крестьянскому двору. Несколько сотен лет назад здесь обосновалась семья баптистов, которую бернцы выгнали из Швейцарии, а в Эльзасе их приняли, хотя в деревне поселиться не разрешили. Комиссар знал, что здешние молочные коровы — лучшие во всей округе.

Возле трактира «У разъезда» он запарковал машину. Название было связано с тем, что раньше тут проходила одноколейка и в этом месте располагалась станция с разъездом, где поезда могли разминуться.

Ставни закрыты, дверь распахнута. Хункелер вошел и устроился за столиком справа от входа. Воздух в помещении был спертый, но приятно прохладный. Под потолком горели три электрические лампочки, альпийская панорама на задней стене терялась в сумраке.

Шаркая тапками, подошла хозяйка, женщина средних лет, и Хункелер заказал пиво. Потом кивнул троим завсегдатаям за ближним столом. Двое — в синих комбинезонах, третий — в резиновых сапогах. Он знал эту троицу. Двое всегда ходили в синих комбинезонах, а третий всегда в резиновых сапогах. И пили они всегда «Кот-дю-Рон».

Хункелер закурил сигарету, глубоко вдохнул дым. Все ж таки иной раз неплохо быть курильщиком.

Когда хозяйка принесла пиво, он спросил, не уделит ли она ему минутку. Она присела к столику, сгорая от любопытства.

— Вы знаете Генриха Рюфенахта? — спросил комиссар.

— Mais bien sûr, Monsieur. Я всех знаю. Он писатель, un auteur, il écrit [12] Ну конечно, сударь… писатель, пишет он (фр.). .

— И что же он пишет?

— Этого никто во всей округе не знает. Но пишет с успехом, иначе ему бы пришлось работать, он бы не смог жить писательством.

— Чем он занимается целыми днями? Нельзя же писать круглые сутки.

— Non, non, Monsieur [13] Нет-нет, сударь (фр.). . У него есть скот. Ослы, овцы и все такое. Крики ослов и тут слыхать, он ведь неподалеку от нас живет. Пишет только вечером, с восьми до десяти. Комнату здесь снимает, на втором этаже, постояльцев-то мало. И каждый раз велит подать ему наверх литр красного. Приходит ровно в восемь, хоть часы по нем проверяй. Идет наверх и пишет, il ecrit. В десять спускается вниз, выпив к тому времени все вино. Выпивает в зале еще кружечку-другую пива, на этом самом месте, где вы сидите. И едет домой.

— На машине?

— Mais oui [14] Ну да (фр.). . Мсье Рюфенахт никогда пешком не ходит.

— А полиция как на это смотрит?

— Полиция? Они к нам не заезжают, мы для них мелкая сошка.

Хункелер отхлебнул изрядный глоток пива. Доброе эльзасское пиво, превосходное на вкус.

— Вчера он тоже был здесь у вас?

— Нет, вчера не был. И позавчера тоже. Мы уж забеспокоились, не захворал ли часом.

— А третьего дня?

— Третьего дня? Тут он был, тут.

— А еще раньше?

Хозяйка задумалась. Потом покачала головой.

— В понедельник и во вторник он был здесь. И в воскресенье тоже. Он всегда здесь. Не один десяток лет. Ни дня не пропустил, кроме двух последних. — Она опять покачала головой и улыбнулась. — Vous savez, il est fou [15] Вы знаете, он странный (фр.). . Маленько с приветом. Не моется, воняет. Но твердит, что потому и не болеет. С ним что-то стряслось?

— Нет-нет, что вы. А подруга у него есть?

— Теперь уже нет. C’est très dommage [16] Очень жаль (фр.). . Раньше была.

— Когда они разошлись?

— Несколько лет назад. Она иногда навещала его потом. Но было видно, что все кончено. Наверно, слишком уж он вонял, на ейный вкус. Еще пива?

— С удовольствием, — сказал Хункелер.

В девять он подъехал к своему дому. Прибежала черно-белая кошка, потерлась об ноги. Он взял ее на руки, чтобы погладить. Но кошка вырвалась. Ей хотелось только потереться о его ноги.